А Ангел будто не слышит. Только губы шевелятся, словно ворожит, словно считает, и вдруг как закричит:

— Не мешайте мне! — И опять будто считает и говорит: — Постойте, постойте, выходит, вы мне должны не только за этот год, но и за следующий…

Некоторые уже и крестятся, а инвалид, мужик покрепче, говорит:

— А мы на тебя в суд подадим и посмотрим, что скажет закон. Потому что у нас договор есть!

— Ага, вот оно что! Договор! Значит, подадите в суд. Законники! Что ж, посмотрим, что скажет суд. Вот Серафим здесь. Сколько мне заплатишь за своего бычка, чтобы пасти его до первого снега?

— М-да… — говорит Серафим. — А сколько платят люди?

— Вы слышали? Сейчас я вам скажу: три рубля. А он эти деньги зарабатывает в колхозе за три-четыре дня! Выходит, я должен целую осень потерять с его бычком и заработать столько, сколько он за день-два зарабатывает? Теперь я вас спрашиваю, кто он, в конце концов? Капиталист. Серафим — капиталист! А кто я по отношению к нему?.. Теперь судите нас. Вот так.

И тогда смягчился инвалид. Говорит:

— Ну что ж… Закон — он есть закон, и пусть тогда будет по закону. Люди добрые, а вы что скажете?..

А эти переминаются с ноги на ногу, как лошади под дождем: сказать есть что, да как, если в голове сплошной гул? Мысли, слова… эге, да как быть с этим пастухом?

«Неужто он выпил натощак?»

«Или плохо спал этой ночью?»

«Вот оно как, когда книги читаешь…»

«Вот оно что, если целыми днями ничего не делаешь».

«Ох, и темные мы…»

Думают они так про себя, а тут Ангел им прямо в лицо:

— Люди добрые, вы же рабы своих прожорливых скотин! Зачем они вам, раз вы им не нужны, так же как мне… К примеру, этот Серафим… А ну, замолчи, баба Сафта!..

— А я ничего и не сказала… я так, про себя… Твоя правда, Ангел…

— Вот на тебе полотенце, — протянул ей Ангел узелок с завтраком. — Кому передать кнут?

Ангел спустился со сруба, а они молчат все. Да и нечего сказать: солнце высоко-высоко. День опять пропал.

«Пошел ты к черту», — чешет себе инвалид затылок. И вдруг в этой тишине бабка Сафта голос подает:

— Возьми-ка ты, Ангел, себе это полотенце на помин моей души. Будешь утираться по утрам и вспоминать бабушку Сафту. Что делать, тогда я тебя обидела, а теперь прощения прошу.

А солнце высоко-высоко, эх, сколько еще до завтрашнего утра! И стадо голодное, и все без дела стоят, а делать что-нибудь надо или нет? И говорит тогда инвалид:

— Что делать, братья? Будем что-нибудь делать или не будем? Пусть кто-нибудь из нас попасет, а?

— По очереди, милый. Как бывало раньше, — говорит и бабушка Сафта.

— Ох, я и сам бы пошел, если б не эта комиссия, — говорит инвалид.

А там и бабушка Сафта:

— Ох, и я бы попасла, люди добрые, да глину приготовила, солнце ее высушит, пропадет она…

У одного дело, у другого — другое, у каждого дело свое да еще его матери…

Видит все это Серафим, и говорит и он:

— Сегодня никак не могу, люди добрые! У меня жена голодная в поле. Должен ей обед отнести.

До чего же все обрадовались!

— Ой, давай я сбегаю или внучку пошлю, — предлагает бабушка Сафта.

— Давай я пошлю тещу! — говорит инвалид.

Мнет Серафим шапку в руках и думает: «До чего добры наши люди!.. Ну, что им теперь сказать, что им теперь делать!» И снова говорит:

— Люди добрые, ведь сколько дней я не работаю в колхозе. А если обидится на меня председатель?

Стоит в сторонке Ангел и на всех на них глядит. И говорит себе: «Дураками были, дураками и остались. Так оно и есть!»

А инвалид успокаивает Серафима:

— Мэй, до чего ты молод еще, парень!.. Ну, давай, сделай нам одолжение…

Подходит тогда к Серафиму Ангел и говорит!

— Вот ты какой, Серафим! Опять ты мне переходишь дорогу… На кнут, а то потом опять скажешь… м-да, только не сердись.

Смотрит он, человек, на кнут и говорит:

— Ох, и сердце же у тебя, Ангел, не понимаю его. Ну, чего ты сердишься?

— Да не будь ты ребенком, бре… Я пошутил: какая вражда может быть между нами — оба сироты, одногодки, оба пастухи, — махнул рукой да и пошел.

Пошел Ангел прямо в буфет и говорит:

— Миша, налей-ка мне пятьдесят, а потом еще сто.

— Это по какому случаю?

— Кончил одну службу, начинаю другую. Скажи-ка ты мне, какая лучше: одна тебя кормит, другая одевает…

— Ни одна, — говорит Миша. — Так я думаю, а ты что скажешь?

— А я не понимаю.

— Видишь ли, если ты другими не помыкаешь, другие тобой помыкают, и все один черт!

— Значит, зря ты стучишь этими костяшками, если не можешь отличить пастуха от работника почты!

— Ах, значит, почтальон! — воскликнул Миша. — Ну, это дело другое… Только скажи мне: неужто такая у тебя большая тоска по шинели и портфелю?

— Не тоска, — ответил ему Ангел, — а интерес.

— Э, брось! Интерес для человека то же, что чалма для головы, знаем, — подмигнул ему Миша и протянул пятьдесят граммов. — Колхоз дает тебе трудодни, а почта — зарплату. И на солнце не сгоришь, — знаем, какие у служащих дела…

А этот, как его, Ангел, вместо того, чтобы взять стакан, посмотрел вот так, долго, на буфетчика, который стоял перед ним в белом колпаке, да и как направит на него пистолет, да и заорет ни с того ни с сего:

— Деньги или жизнь!

И что-то треснуло и заиграло: «Пусть всегда будет солнце!..»

— Испугался? — спросил Ангел Мишу.

— Да что ты? — сказал Миша и налил и себе пятьдесят. — Будь здоров.

— Дай бог, не последняя, — и вышел.

И когда ехал он на своем мотовело к Трем Колодцам, опять увидел Серафима все на том же месте.

— Ты чего ждешь, бре?

— Ангелаш, брат ты мой, погляди, ведь ты их всех знаешь, — просит Серафим, — ну-ка, погляди, ну-ка, посчитай, никто не опоздал со скотиной?..

— Ох, и дурак же ты! — восклицает тот. — Ты уж меня прости, да как по-другому скажешь?

Тогда Серафим глядит на него искоса своими добрыми глазами и спрашивает:

— Слушай, Ангел, скажи, почему ты меня ненавидишь?

— Потому что ты глуп, вот почему! А я умен.

— Теперь я тебя прошу как бога: объясни мне, пожалуйста, что такое — глуп?..

— Если ты не умеешь отличить бычка от телки, как это назвать?

— А если умею?

— Значит, ты еще глупее! Прости меня, бре!.. Если хочешь знать, я по запаху их различаю. — И торопясь заводит мотор. — Как поживает Замфира?

— Э-э, голодная она… Должен был догнать ее с обедом, а вот все здесь торчу.

— Дай-ка мне, все равно туда еду. Концерт будет… Кого ждешь от нее? Мальчика, девочку?

— Эх, — нахлобучил Серафим шапку на голову. — Кого захочет. На то она и женщина.

— Что ж, кто будет, тот и будет! Только очень тебя прошу, назови его моим именем — Ангелом или Ангелиной. — И поехал.

— Ангел! — крикнул Серафим. — Подожди! Где лучше пасти стадо? Куда повести его, Ангел?

— К себе домой! — рассмеялся тот, набирая скорость.

Как бы ни любила тебя женщина, в один прекрасный день все же спросит себя: «А какие они, другие мужчины? А если все они не похожи на моего, что я тогда наделала? Ибо счастье, вижу я, вот оно, на ладони, — неужели это и есть мое?!»

Бедная Замфира с самого утра чувствовала себя не в своей тарелке: «Неужели и я обманула себя, как все люди себя обманывают?.. Но что же говорят люди?»

Так что, забравшись в машину, молчала она, ибо знала, что так оно лучше молодой жене, которая пришла из чужого села: молчать, слушать, что говорят люди, чтоб потом и самой было что сказать.

— Доброе утро, — поздоровалась она первая.

— Доброе утро, — ответили кому как ответилось.

Но мысли их чувствовала — на то она и женщина.

«Это чья же?» — спрашивали себя кумушки.

«Да Поноарэ жена…» — отвечали они же.

«А-а-а, вон оно что!» — Они же и восклицали.

Прошла мирная, сонная ночь, и соседки проснулись и встали, и забот у них было полон рот, всяких забот, таких-сяких, пестрых-рябых, ибо теперь чего не хочешь, только того нет у тебя.