— А Петруц плакал: «Такого и я видел у отца».
— А Влад его прозвал Символом!
— А Архип садился верхом, — говорит Ион.
— А Василе говорил: «Был бык, быком останется!»
А Серафим слушает это и чистит бычка своего и думает: «Ну и умные пошли теперь дети, господи боже… Прости меня, а то я другое хотел сказать».
А Замфира не может глаз ото всех оторвать: «Ох, ну и муженек у меня, пары ему не сыскать, гляди, как липнут к нему дети!»
— Пока сваришь мамалыгу, пойду его попасу, а то до завтра не дотянет, — смеется Серафим.
— Леля Замфира! — в один голос кричат ребята. — Дай нам тыкву поиграть-покатать!
Жена смотрит на мужа, а тот головой качает: «Ну и наделил же нас бог умом» — и говорит:
— Дай, пусть потешатся. Все равно у нас поросенка нет. — И тут же срывает тыкву, вынимает нож и давай вырезать, говоря себе: «Будь что будет, а кровь уж точно не потечет».
Разинули рты мальчишки, а там глянь — тыква уже превратилась в маску лели Замфиры.
— Ну-ка еще, еще покажи, бадя!
Берет еще одну тыкву Серафим и делает маску свиньи, потом другую — и делает маску петуха, потом еще — и вот маска бычка готова. Потом протягивает нож:
— А ну-ка сделайте маски своих отцов. Вставите ночью свечу, зажжете, и пусть они на себя смотрят.
А сам взял бычка и пошел со двора.
Приходит хозяин в лес и говорит себе: «Пока бык пасется, нарежу я лозу, срублю два ореха, вот и сделаю загон».
Думает он так, а издали-издалека рог лесника доносится:
«Ту-ту-у-у-у!»
Слушает Серафим и думает: «Резать или пусть так будет?» И говорит Апису:
— Хорошо живется тебе на этом свете, рогатый. О сифилисе не знаешь, о раке тоже… Какие у тебя заботы, скажи мне? Дай, боже, сена, а вода — она даже и в молоке есть, не так ли? А я вот должен тебе загон сделать и покрыть его! А корм, а пастух, а страховка, да и телка тебе бы не помешала, не так ли? А еще сверх этого должен ломать голову: зачем я тебя держу? Ох, прокляты эти крестьяне на этом свете, ей-богу!..
А бычок как бычок, пасется себе и ухом не ведет. Садится он, Серафим, тогда на землю и видит — по траве туда-сюда букашки-таракашки, словно в басне-сказке. «Все живое со своими грехами, — решает Серафим: — А кто без забот, тот и без жизни».
Вот они, муравьи, любимые его, бедные! То в одну сторону бегут, то в другую, то останавливаются, то на задние лапки встают и танцуют. «Ну, о чем же они теперь думают?» — думает Серафим, а там глянь — в траву гусеница с дерева упала.
Ай-яй-яй! Как набросился на нее муравей, как схватил ее!
И тот еще не оставил, как другой впивается, а потом и еще, и еще, а гусеница, как Змей Горыныч, извивается.
— А я тебе кричу, а я тебя зову! Ты что, заснул?
Вскочил испуганный Серафим, обернулся — нет, не лесник это, Замфира.
— Что делаешь? — выспрашивает жена и смеется. — Опять со своими муравьями! Что ты в них нашел? Знаешь, «Женщина Молдавии» пишет, что и у них, муравьев, есть один процент сознания. Ты как думаешь? — И садится. — Ох, грехи мои тяжкие, смотри, как почернели у меня ноги на солнце!
Ложится Серафим на землю, руки под голову и говорит:
— Бычку нашему загон нужен…
Опускаются на землю тихие сумерки ночные. Скоро выйдет луна, и тогда молочная тишина настанет. Кладет мужчина голову на колени жене и спрашивает;
— Что делала сегодня?
— Яблоки с тополей собирала, — шутит она, лузгая семечки. — И не нашел ты на этом базаре ничего получше, как договаривались?
Вздыхает Серафим:
— На потребу было много, а красивого ничего, — и Серафим сначала робко, а потом посильнее прижимается плечом к женщине.
— Оставь… Знаешь, люди смеются, говорят, бычка от телки не сумел отличить.
— А они когда хошь смеются…
Восходит луна. Луна большая, красная, перерезанная пополам, как красный помидор, вершиной холма. Лес черный, травы высокие, и на белой поляне — белый бычок…
— Погляди-ка на него, смотри. Посмотри ты на него теперь, Замфира, до чего красиво, — и Серафим обнимает ее за талию.
— Э, это еще что!
— А скажешь, некрасиво?
— Красиво, красиво, ладно уж…
Потом Серафим стал плести ей венок из трав, а Замфира куталась в шаль, и все чудились ей то шаги, то вздохи, то шорохи… Пасся и пыхтел бык в траве, раздвигались ветки, какая-то запоздавшая птица чиркала крыльями по вершинам деревьев, и тогда женщина опять говорила мужчине:
— Хватит, успокойся… Слышишь? Кто-то идет…
— Бык, — шептал он ей в ухо.
— Мэй, мэй, мэй… Слышишь? Собака лает. Я тебя прошу…
— На бычка лает. — И вдруг взял подсолнух и кинул в собаку. — Иди домой!
Взмолилась женщина:
— Домой, домой… Пошли домой!
— Ты чего боишься? — обиженно сказал Серафим. — Лес вокруг! — И его большие ясные глаза стали мутные-мутные: «Сказать ей что-нибудь… А тогда как? Ох, что было, то было, то прошло…»
Потом они пошли домой. Замфира вела бычка, а Серафим шел следом.
— Знаешь, я никогда не ходила по этой тропинке… — 1 сказала женщина. — Так ближе?
Но ей никто не ответил. Обернулась она и опять никого не увидела. Только в лунной белизне пенек покачивался.
— Что ты там делаешь, мэй?
И снова никто ей не отвечает. Только пень растет-растет и… вот это уже не пень, а Серафим.
— Сам не знаю… Плакать хочется, — бормочет Серафим. — И я разулся!
— Ну, лови меня!.. — кричит вдруг женщина и оставляет бычка.
И он ее поймал, да пришлось им вернуться за Аписом.
— Думаешь, я бы еще не бежал? До того мне щекочет пятки и ноздри… А ты меня отпустишь?
Так они подходят к воротам, и говорит Серафим:
— Дай посмотрю, узнаешь ты дом? Как откроешь ворота?
Мучается она, старается, кряхтит, а открыть не может. И вдруг:
— А если это не наш дом? Ну-ка, пусти бычка, посмотрим, куда он пойдет…
Теперь мучается Серафим, открывает, а тут вдруг испуганно вскрикивает жена:
— Что ты делаешь, Серафим! Посмотри, куда мы попали!
Смотрит Серафим удивленно: ворота его, дом его, двор его, тыквы на месте, а между ними человек копает яму…
Входят они и видят деда Захарию.
— Жду, жду, а вас нет и нет, и дверь открыта. Вот принес вам два черенка черешен. Думал, пока вы от своего дела придете, я их посажу. Ох, видно, старею, за ум взялся, ей-богу.
Весь этот вечер они провели вместе со старым скрипачом. Вечер был ясный, лунный, такой же, как вчера. И были рады молодые так же, как и вчера, а дед Захария разговорчив. И он им рассказал, что всю свою жизнь сам, лично был любовником скрипки, да вот ведь что: иногда не мешает иметь рядом существо живое, а не только холодное. Приложив к лицу скрипку, он горевал и жалел, почему не взял себе старуху в молодости, тогда теперь были бы у него внуки. И опять играл Замфире и Серафиму и, пока играл, рассказывал им одну сказку — без невест, а только с серым быком и красным петухом — и просил молодых, ради бога, если случится им иметь сыновей, чтоб рассказали им эту сказку и обязательно напомнили, что сочинил ее дед Захария за всю свою жизнь, глядя на этот беспокойный мир и играя ему на скрипке…
Вот эта сказка.
Когда мой отец собирался стать женихом и пойти к моей маме, разбудил он меня ни свет ни заря и говорит: «Поди к источнику, принеси водички, плеснуть в глаза».
Спрыгнул я в сени, схватил из-за дверей решето и бегу бегом. Добрался я, еле-еле душа в теле, набираю решето воды, — и опять домой, с ленцой.
А там, глянь, на вязе черт знает какие птенцы пищат. Ставлю решето на место и лезу к дуплу.
Сую руку — не проходит, сую голову — проходит! Вытаскиваю птенцов, хочу вытащить голову, а она не пролезает. Дергаю в одну сторону, в другую — ни в какую. Тогда как рвану вперед и — видели вы такое — падаю на землю!
От стольких мук и мучений жажда меня одолела. Бегу бегом к решету, а решето катится.
Я за ним — оно к источнику.
Дошли мы туда, а там лед как камень.
Ударил каблуком — лед кремневый. Увидев это, беру голову и давай, и давай — лед и разбился.
Наполняю я голову и — губами к губам. Пью-пью — не напьюсь.
Пошел я опять к дому.
Напротив вяза гляжу — забыл свою голову. Где, как не у источника?
Иду обратно — вот и она. Хочу руками схватить, да куда там: так и бежит, так и несется.
Я за ней, она от меня.
Увидел коня, вспрыгнул — не догнать.
Вижу гончую, науськиваю — не поймать.
Беру винтовку, стреляю — и тут мимо.
Вот с тех пор ум у меня разошелся, страдаю, мучаюсь…
