— Как?!

— А вот так. К примеру, погода плохая, дождь, туман, собака носу не высунет, а он, пастух, на посту! Должен же он знать, когда ему поесть или еще что… Да потом, разве вы своими ушами не слышали! Сказал же человек: «Часы кушать не просят, налогов за них не платишь, а не дай бог испортятся, пожалуйста, тебе вместо них новые, они ведь с гарантией!»

— Да что же с бычком-то делать, если он не телка?..

— Точно, ей-богу. Может, он ни на что и не годен… Может, даже не красив?

— Да нет… Бычок гордый, белый, племенной, одним лишь не пригож: к коровам не вхож!

А тут и Ангел как закричит:

— Или вы думаете, меня мама, как Серафима, от святого духа родила? Не будет у меня подходящей зарплаты, посмотрим, кто вам скажет, что вашей корове бык нужен! Привет, так и останется без приплода! Еще мне будут за километраж платить, а то никто и не знает, сколько отшагает пастух за день…

— Он что, в начальстве теперь или как?

— А ты разве утром радио не слушаешь? Точно, минута в минуту…

— Я же сторожем у соломы…

— А жена тебе ничего не говорила?

— О чем?

— Ну, о Замфире…

— А кто это?

— Да жена Серафима…

— Ага… Ну и что?

— Как что? Ведь она Ангелова…

— Мэ-эй, бре, бре… Смотри, уж и солнце зашло…

— Ну и что?

— К соломе опоздал. А еще и не ужинал…

— А скирда-то большая?

— Да слов больше…

…А Белый пасся то на привязи, то на свободе, то в поле, то возле дома, и воду пил, и отгонял мух — когда хвостом, когда ушами, и ложился пожевать, и потом снова вставал…

Итак, в какое-то утро, то ли в среду, то ли во вторник, Серафим повел его в стадо. Солнце стояло высоко-высоко, было хорошо и красиво — великое удовольствие идти по дороге вместе со скотиной: то он, человек, идет впереди бычка, то он, бычок, идет впереди человека…

«Вот и я стал хозяином!..» И Серафим поднимал шапку, здороваясь с людьми, спешившими в поле, они опаздывали уже.

— Доброе утро, Серафим, — останавливались те, оглядывая скотину, хозяина. — Знаешь, он красив, бре!.. — восхищались они. — Дай ему бог здоровья!

— Здоровья и вашим, — говорил и Серафим мягко и прибавлял: — Дал бы только бог здоровья… А то знаете, как бывает: что вам дорого и мило, то и богу мило и дорого.

— А ты знаешь что сделай? Застрахуй его. Не дай бог, издохнет, так государство тебе за него уплатит. Только пусть тогда ветеринар даст документ, от чего сдох, а то ни за что не поверят…

— Спасибо за совет, может, сохранит его бог. — И заключил, понукая его: — Что делать? Кто с добром, тот и с радостью, тот и с бедами.

И хозяева уходили поспешно, ибо, разговорившись еще немного, запаздывали, но опять говорили, между собой теперь:

— А он с виду человек как человек, Серафим этот…

— А как же? Видишь, какая речь у него разумная.

— А как подумаешь, какие только слова о нем не говорили!

— Ну уж, людская молва — дело известное.

Стадо собиралось у Трех Колодцев — как раз в центре села. На самом деле там не было никакого колодца, но так уж говорили: Три Колодца, и все… Зато там был большущий источник, вода вырывалась с грохотом из земли, и урчала, и клокотала, словно мельничные жернова. Напротив чернела кузница, и в ней били молоты по наковальне весь день, с восхода солнца до захода, так что мало того, что вода шумела, еще и гремела эта музыка. Люди привыкли, а как тут не привыкнуть, если дети здесь прямо рождались с этим шумом в ушах и потом, подрастая, удивлялись, глядя, как кто-нибудь из чужого села морщится: «Гудит в нашем селе? Да нет никакого гула».

Наверно, потому и гудело все время в голове у Серафима. Ведь он был уже взрослым, когда перебрался в село. Видно, когда спал, гул этот западал ему в голову, и днем в поле Серафим все не мог понять, откуда он, и жаловался: «Почему это в моей голове все время „ву-ву-ву“, будто поезд идет по долине?»

И теперь били молоты по наковальням, и понятное дело, источник шумел, но еще слышен был и громкий разговор: пастух ругался с какой-то старухой, которая опоздала с козой в стадо. Он, пастух, тыкал старухе в лицо часы и кричал что-то, а что именно, попробуй разбери, если крик сразу же смешивался с шумом источника и грохотом молота по наковальне.

— Да ты посмотри, времени сколько!

— Мэй, Ангелаш, — говорила, будто ласкала его, старуха, — да что с ней делать, милый ты мой? — И старуха смотрела с жалостью то на козу, то на пастуха с часами.

— В другой раз не будешь опаздывать.

— А если у меня часов нету, откуда ж мне знать?

— А почему тебе их не купить, чтоб знала?

Старуха крестилась: может, бог уймет пастуха.

— А если я тебя прошу, Ангелаш…

— А вы меня не просите, — говорил пастух.

— А если я еще тебя попрошу?

— Напрасно, — отвечал рассеянно пастух, занятый своим мотовело, у которого спустили шины.

— Тогда что ты мне посоветуешь?

— Ничего…

Тут увидела старуха, что идет Серафим со своим бычком, и давай его в свидетели:

— Погляди, Серафим, на эту вражину… Вон какие законы выдумал, — жаловалась она шутя, а на самом деле уже к горлу подступило.

— Добрый день! — сказал Серафим.

И тут прорвало Ангела, и, вынув часы, он заорал:

— А не морочь ты мне голову, старая, сказал же тебе раз! — И к Серафиму с часами: — Погляди, бре, сколько времени, и скажи ей!

Тут и старуха не вытерпела:

— А ты матери своей покажи, цыганская твоя рожа! — И потянула козу за собой, и снова взорвалась — Будто мама его сразу с часами родила, тьфу!

Ангел же вроде и не растерялся.

— Что она сказала, бре? Ты слышал, Серафим? — удивился он и вдруг как заорет: — Капиталистка! Расистка! Думаете, так и будете эксплуатировать меня, как захочется? Я вам еще покажу!

Но старуха уже ничего этого не слышала, потому что пулей летела прочь, мотая юбками, так что пыль столбом стояла, и все сельские собаки всполошились, услышав ее проклятия, — сочиняла она их умом и сердцем всю свою жизнь, и были они в трудные минуты опорой ее перед этим миром.

— Чтоб дал бог и его пречистая матерь, чтоб сгорело это село, как горит пламя, а то дожило до веселеньких деньков, что им помыкает пастух, которого ты кормишь и обходишься с ним по совести, как с человеком, а он в тебя тычет… это… часы… Уж я бы эти часы, душу, раздушу их на душу того, кто их расквочил, чтоб он не сгнил во веки веков, аминь!..

Услышав все это, Ангел достал сигарету, а потом зажигалку-пистолет — опять же было чему удивляться селу: и откуда только он ее выкопал? — и сделал «щелк», и, пока горел огонь, зажигалка играла: «Пусть всегда будет солнце…»

— Ничего, доведу я вас до точки, индивидуалистов, тогда посмотрите! — И Ангел будто загнал в себя тонну дыма и теперь выпускал его из ноздрей, как из паровоза.

— Где же стадо? — серьезно спросил Серафим.

— А при чем тут оно? Дело в принципе.

— Дай и мне сигарету… — вздохнул Серафим. — Вот как можно до драки дойти, — заключил он, уверенный, что так оно и есть.

Пастух протянул ему пачку и даже дал пистолет-зажигалку — у него была привычка давать всем свои штучки и смотреть, как те, ошарашенные, не знают, что с ними делать, и сказал:

— Вспомнят они, что был у них пастух! А то и встать им лень, заботы не знают, господа, даже о себе не заботятся. Посмотришь, я им еще устрою кое-что по радио!..

— Откуда она у тебя? — спросил удивленно Серафим, думая о зажигалке.

— Что «откуда»? — И, поняв, засмеялся. — Ночью винтовка отелилась. А он у тебя откуда? — и показал на Белого.

— От коровы! — сказал мягко Серафим. — Ага. Корова его родила.

Так они стояли друг перед другом, и будто не о чем было им разговаривать.

— Правда это, бре, что село говорит? — спросил с интересом Ангел.

— А что село говорит? Я ничего не слышал, — удивился Серафим, а лицо у него было, как лицо ребенка, когда он смотрит маме своей в глаза и думает: «А что я сделал? Ничего я не сделал… То есть я сделал то, что, видел я, и другие делают, и никто им ничего не говорит». — Говорит?! — и Серафим взглянул прямо в лицо Ангелу. — Что говорит?