— Может, у него что-то не так… не то? Недостаток какой… Или калека?!
И вдруг Рарицу прорвало, заорала истошно:
— Да не каркай ты, черт! Уходи отсюда, дай мне жить!.. Убирайся!
— Вот оно как… — пробормотал старик. Впервые видел он жену такой — сколько лет вместе, а не узнает своей Рарицы.
Патику отошел, сел на табуретку, ни о чем больше не спрашивая: «Кто его знает, что с бабами творится, когда рожают!..»
В том же сорок седьмом, летом, в знойный июньский день Рарица стояла у сруба колодца и пила, захлебываясь, холодную воду из маленького деревянного ковшика. Был сорок седьмой год, июнь, и Рарица с сестрой Надей (старше ее лет на восемь-девять) пололи кукурузу в долине Хэрмэсороая. Ох, тяжелый год выдался… Не забудет и она тот день, умирать будет — не забудет. Знойное лето, засуха, о колхозах еще и слуха не было, а тут и это горе на нее свалилось…
Пришла Рарица с сестрой прополоть свое маленькое кукурузное поле, — откуда было им знать, что один день перекорежит всю жизнь? Работают, не разгибаясь, обливаясь потом, как подобает сироткам (прошлой весной потеряли во время тифа и голода родителей и брата). Кто знает, что принесет им этот тяжкий труд к осени? Над маленьким лоскутком земли — бездонное небо, а что от него ждать, града ли, дождя, или так и будет палить день за днем?.. Да и сама земля, угодишь ей трудами, ублажишь ненасытную — чем отплатит?
И сестрички цапают усердно, головы не поднимая, ведь несчастный этот клочок земли далеко от деревни. Когда еще выберешься сюда, притащишься и снова, согнувшись в три погибели, будешь цапать до упаду, пока в глазах не потемнеет… А что им остается, если хотят, чтобы зимой дымилась на столе золотистая мамалыга? От кого помощи ждать, если живут сам-друг?
А июнь такой жаркий, жжет-палит все кругом, и воздух раскаленный, и снизу пятки печет.
— Рэрука, золотко мое, — говорит Надя, которой пришлось остаться в доме за отца-мать. — Сбегай, милочка, принеси воды немного. Сил нет, как пить хочется!..
— А может, подождем чуточку? Потерпим… Хоть немножко еще. Дойдем до того края, сядем обедать, я и схожу. А ты отдохнешь…
— Ой, фа, невмоготу, милая… Знаешь, круги зеленые перед глазами… Все внутри пересохло.
Потом, позже, Надя не раз кляла себя за эти слова… «Лучше бы я сердце из себя вырвала и бросила собакам, бадя Скридон! Неужто и впрямь не могла потерпеть малость. Надо же — отправила сестренку свою, несмышленыша, за водой. Словно толкал кто под руку, понукал: „Пусть бежит, ты устала, от жажды сейчас упадешь, а она молодая, проворная, на ноги скорая…“ И я следом повторяю, гоню ее, Рарицу мою милую, в пропасть — ступай, сестрица, принеси, вон кувшин…»
Так говорила она, когда бадя Скридон Патику явился в дом двух сестер Катанэ сватать младшую, Рарицу. Он сидел за столом и даже не понимал толком, кто он здесь — то ли жених, то ли друг по несчастьям, то ли отец им?
Наконец, после третьего стакана вина, начал:
— Пришел к тебе, Надя, потому что ты здесь за старшую. Оно конечно, что я за пара твоей сестре? Вот твой муж сидит, а мои годы уже не те… Рарица мне в дочки годится… Знаешь, Надя, подумал: оба мы неприкаянные, от старого стада отбились, к новому не прибились… Один слепой, другой безногий… То есть хочу сказать — если один видит, а другой может ковылять, то почему, думаю, не связать наши подгорелые жизни. Давай-ка, думаю, поможем друг другу, мало ли как может обернуться, болезнь там или еще что…
После таких слов и Надя стала рассказывать о Рарице, как выкрутасничала с ней судьба.
— И пошла она, бедная моя сестренка, за водой… Побежала… ох, если б за водой! Со всех ног побежала, и нет ее, нет и нет, как сквозь землю… Правда, поле наше далеко отсюда, очень далеко, в долине Хэрмэсороая, в самом ее начале… Знаете, бадя, что там за земля — рытвины да кочки, будто нечистый плясал. Змеям там только и плодиться, дурная слава о той долине. Безлюдное место, пустое, если кто и приходил, так весной — засеять подсолнух, или клевер, или кукурузу, а потом осенью — скосить на корм скотине. Кто потащится с тяпкой в такую даль? Да и кому в голову придет сажать здесь виноград или с кукурузой возиться? И урожая-то не соберешь — рукой подать до леса. А в лесу зверья полно — и волки, и кабаны, и косули, и лисы, и хорьки, зайцы, барсуки… Да воронье каркает, и перепела, и воробышки… Да что там, лес — он лес и есть.
Скридонаш кивал, соглашаясь, и про себя, молча, даже поддакивал будущей родственнице: «Права ты, Надя… Те звери, что послабее, норовят к людям поближе, тут и прокормиться легче. А если уж браться засеивать землю, нужна и дорога, чтобы урожай вывезти. Значит, надо, чтоб и колесо прошло, колею себе пробило.
А в ту долину проклятую и колесо не пройдет по колдобинам и ухабам… Помню, и я посеял там кукурузу, и потом пошел бороновать, а тем временем зверь-то и шмыг прямо в мой дом… и причем оказался „агентом“!»
— А раз так, что от урожая останется? — воодушевилась Надя, видя согласие в глазах собеседника. — Звери потопчут, склюют, выроют, а то, может, ливнями смоет… Лес, он, знаете, дождь притягивает — где чаща лесная, там в небе дыра!
— Да, да… это точно, — снова кивает Кирпидин, словно та ему — умная сестренка.
— И вот добежала Рарица до колодца, а он-то и оказался ловушкой, — вздохнула Надя Катанэ, вспомнив то лето. — Поджидала ее там эта пакость, у колодца… Сперва-то и не поймешь, зачем он здесь, этот колодец? Здесь, в безлюдном крае, где только змеи ползучие да звери рыскают… Чудной был этот Пантюша, который его затеял. Чего ради рыть колодец, если раз в году напьешься? Его же илом занесет, дождями смоет или весенними ручьями… А сестренка моя, голова садовая, — что понимала? Дитя дитем: «А как там поживает старый Пантюша?» Это колодец тот так прозвали. Когда еще мама была жива, приходила Рарица на наше поле (хоть и плохонькое, да все ж свое), то ли с ней, с мамочкой покойной, то ли, может, с бадей… Потому что у нас был еще брат, Костикэ, пропал невесть как в голодный год — поехал в львовские края за хлебом и не вернулся, до сей поры не вернулся…
— Я тоже ездил, было дело… только подальше, за Львовом, — поддерживал разговор Скридон.
— Ну, да не о том речь… Хочу сказать, тот Пантюша… очень уж он был привередливый. Земли у него в долине Хэрмэсороая было много, и решил выкопать колодец. Мол, не буду я пить из всяких там луж, где купаются дикие кабаны. Мудрить особенно тоже не стал, расчистил источник, приладил сверху сруб из корневищ да пней — готово! Так он и остался, Нантюшин колодец…
— Да, да… У меня самого там полгектара было, Надя. Знаю этот колодец, ой сколько раз из него пил!
— Вот-вот, и сестра моя, дитя неразумное, тоже подумала: зачем брать воду из ручейка, где пьют звери, если в двух шагах чистая колодезная! И спустилась… То есть сначала на горку побежала, а потом спустилась — что для молодого какой-то бугорок, одна нога там, другая здесь… Видит, «поминальник Пантюшин» — чтоб он провалился, нечисть гиблая, чтоб ему пересохнуть навеки! — стоит как ни в чем не бывало на том же месте.
— Не надо так проклинать, Надя… Зачем, ох… — по-жениховски примирительно сказал Скридон.
— Да как я могу молчать, бадя, если она стоит, смотрит и дивится, откуда взялся белый ковшик! Нет, вы только подумайте! Дуреха, нет чтоб бежать сломя голову обратно — стоит и гадает: кто это придумал украсить забытый сруб новеньким выскобленным ковшиком? Пантюшины косточки давно истлели, а из нашего села никто сюда и не заглядывал.
— Новый, говоришь? Прямо-таки новехонький? — глубокомысленно повторяет Патику, и не поймешь, всерьез он страдает вместе с Надей или притворяется? Или давно все наперед известно и осталось только посмеяться над прошлым?..
Надя продолжает:
— Говорю же вам, бадя Скридон! Потому что и Рарица как-то пожаловалась, когда вернулась домой от первого мужа: «Ох, говорит, леле, не знаю прямо, что на меня нашло. Как посмотрела на тот белый ковшик, такой вдруг смех разобрал!.. Стою и смеюсь, как дура, и остановиться не могу». Схватила его, говорит, и запустила в колодец — бульк! — попробовать, глубоко ли до дна, и воды зачерпнуть похолодней…
