Но вернемся на сговор, в дом жениха… Почему никто не объяснит парню, в чем тут закавыка и что произошло на самом-то деле? Разве можно выбросить из памяти села человека из-за жалкой охапки жердей, человека, которого раньше все почитали? Или все это было роковой ошибкой? Может, Кручану с самого своего рождения до смерти был проклятьем села?.. Нет, в любом случае жених не станет ничего выяснять.

«И главное, на что польстился? На что разменял свою славу, достоинство?.. На сорок одну жердинку (их, конечно, тут же пересчитали). Мелочный человек!..

Позвольте, хорошо… Ну, допустим, — мысленно возражал тут же себе жених, — что такое сорок одна жердь? Это даже не „ноша“ и тем более не „поклажа“, которую стоило бы красть, это всего лишь несколько хворостинок под мышкой?! Он, Кручану, по-видимому, возвращался из сада, что за тем дальним прудом, и как только ступил на дорогу… увидел — на земле валяется — тычок, чуть подальше другой, а там сразу два… Ну и что же, нужно было оставить их гнить на дороге?!»

— Я подумал, что они выпали из чьей-то повозки, видите, они все из акации, товарищи! — показывал Кручану при разборе его персонального дела на общем собрании колхозников. — И стало быть, они из той партии Булубики, которые из акации…

— Зачем ты их не оставил на месте лежать? Зачем собрал? Не нужно было их трогать!..

— Я их в правление нес…

— Посмотрите на него! Он в полночь огородами пробирался в правление?! — откровенно насмехались приятели Хэрбэлэу, бывшего председателя. — Вот здорово!

— Товарищи, неужели вы не верите мне?! Я же — член правления колхоза!.. Я же не мог пройти мимо! Это же общественное добро?!

— Теперь нам понятно, как ты «присматриваешь» за колхозным добром!..

— Объясни: почему они оказались в твоем винограднике?

А двое из самых зубастых на этом собрании встали и заявили во всеуслышанье:

— Вот такие дела, товарищи… — И обернувшись к Кручану: — Молодец, Георгицэ! Мы теперь понимаем, почему ты враждовал с другим воришкой, критиковал его на каждом собрании… оба вы из одного теста, как говорится, два сапога — пара! И вам тесно было вместе! А теперь ответь нам на прямой, конкретный вопрос: почему член правления Кручану разрушил свой дом в центре села и перебрался на выселки? Не для того ли, чтоб быть ближе к колхозному добру? Откуда у тебя нашлись средства на новый дом с садом и большим виноградником? Откуда? Не можешь ответить?.. И мы не можем… А может, нам ответит колхозное поле?..

И тут Кручану, говорят, снова обозвал всех дураками и ушел, хлопнув дверью.

…А сговор угасал. Пущенный на самотек, постепенно и естественным образом все больше превращался в обыкновенное застолье.

— Ох, сваха, теперь и дни стали короче! Не успеешь повернуться, и уже вечер… — жаловалась теща свекрови, как будто бы не было минуту назад как раз обратного по смыслу заявления бабушки жениха: «Очень уж длинные теперь воскресенья… А все почему? Потому что люди — без дела!..»

На этот раз бабушка продолжала развивать чужую мысль как свою собственную:

— А все почему? А все потому, что мало кто теперь праздники соблюдает… И получается, что дни — покороче, а работа, заметьте, стоит…

А жених стиснул челюсти, зубами скрипнул: «Подумаешь, великие истины!.. Паскаль… Блез-Паскаль в четырех юбках!..»

И тесть исповедуется, обняв за плечи Никанора:

— Спокон веков на свете живем, сват Никанор, и все так же: трудишься скопом, а в гробу лежишь сам по себе… — И поднимая стакан: — Ну, будем здоровы!..

«Еще чуточку, и запоют!.. — решает жених про себя. — Живут люди, а зачем живут, черт его знает… Живут… Трава растет, чтобы ее корова ела. Вот примерно на таком уровне… Таких идей можно наплодить сколько хочешь!»

А Никанор отвечает тестю:

— Ты прав, сват… Но я тебе все же отвечу: один только помрет, и тут же на его место трое рождаются! В сельсовете всему ведется учет: недавно заходил туда за справкой, секретарша сведения передавала: у нас в году сто два или сто три новорожденных, а сколько помирают?.. Давай пересчитаем по пальцам!..

И они начали загибать пальцы. Но жених их слушать не стал. На этот раз он налил себе одному полный стакан вина и начал его смаковать. И одна странная мысль занимала теперь жениха: что, как вдруг откроется сейчас дверь и появится на пороге… Георге Кручану? Войдет, поздоровается и сядет за стол вместе со всеми. Интересно, как его встретят односельчане?.. Что они ему скажут: «Прости нас, Георге, говорим, говорим, а о чем — и сами толком не знаем!..» Нет, пожалуй, такого они не скажут. Опять как-нибудь схитрят, начнут плести всякую околесицу, авось вывезет: «Привет, Георге, привет!.. Браво, Георге! А мы только что о тебе вспоминали… как это ты здорово повернул с этими тычками!..» И еще что-нибудь в этом же роде… А ну их всех к черту! К чертям собачьим!.. А сам бы я осмелился об этих жердях спросить? Или, например, о его делах с Волоокой?..

— Все же скажет мне кто-нибудь, что там было с этими проклятыми жердями… Украл он их или не украл?! — как бы про себя спросил жених, но никто не обратил внимания на его слова.

— Пошел бы ты лучше узнать, что там с посаженым отцом, — сказала его мать, сказала так, между прочим, ибо за столом — гости, главная забота хозяйки. — Ну что мы привязались к Кручану, прости его, господи, и будь ему пухом земля, что, у нас нет других разговоров? Вот, пожалуйста, пробуйте голубцы в виноградном листе, пока не остыли… А сын сходит за посаженым…

А жених плечами пожимал: «Вот теперь они начнут хвалить голубцы, какие они аккуратные да ароматные!.. И плевать им на все… Неужели и сама такая она, жизнь, вроде старой разжиревшей бабы, которая только о себе одной и думает! Какое им дело до покойного Георге Кручану, когда и живого-то знать не знали и знать не желали?! Впрочем, это не так, не совсем так, вернее, вовсе не так… Судьба складывалась у Кручану, как и у любого из них, пестро, одинаково она улыбалась и ему, как всем нам. Вот, скажем, жил на свете совсем юный Кручану, молодожен, умелец, мастак, в доме на главной улице, крытом дранкой, такой же хозяин, как и остальные в селе. Или тот, другой, непримиримый Георге, выходивший на каждом собрании на бой с Хэрбэлэу, с этим отпетым подлецом и мошенником. А вот еще один Георге, председатель ревизионной комиссии, постойте!..

Постойте, дорогая моя родня и товарищи, — подумал жених, — как же вы заведомого воришку, раз обличенного и выгнанного из правления, поставили у себя председателем ревизионной комиссии?!»

А спроси он об этом вслух, ему бы ответили обстоятельно и душевно…

Трудился ведь человек… Заслужил наше уважение, с женой не ладил, но что с того!..

История с жердями — это пятьдесят восьмой год или шестьдесят восьмой? Братцы, как летит время-то, заметьте…

Жерди из акации… Махнули бы рукой.

Он их перекладывал то под мышку, то на спину и уже заворачивал к дому, когда его приметили… хотя свидетели ни в чем не уверены… Дело-то было ночью!

Видишь ли, дорогой, чужая душа — потемки…. И что там было в действительности — никому не известно!

— Тьфу, чего она стоит, охапка дров… — Никанор говорил мягко, чуть слышно, точно самому себе. — Так что, может, и врут… а может, не врут. Ну, кто бы подумал?!

Нет, не у одного жениха болела душа. Человек этот был загадкой. Теперь казалось, что хоронить надо сразу двух, трех, четырех Кручану, причем, если вдуматься, каждый из этих Кручану смотрелся отдельно: один с домом в центре села, другой с домом на выселках, а еще один — на собрании, взявший за грудки Хэрбэлэу и выбранный в правление, и в то же время еще один, маленький, юркий в ночи, на колхозном винограднике с охапкой жердей, а пятый — уже с Волоокой, а потом еще, как говорит бадя Василе Кофэел, тот Кручану, в которого демон вселился, и тот, который, встав на четвереньки, воет на небо, на звезды, на луну и на солнце, и еще один Кручану — с женой и детьми, и, наконец (который по счету?.. сбиться можно, последний, что ли?!), тот, что после тюрьмы никого не желал видеть — ни детей, ни Волоокую, ни жену. Самый последний, лежавший в овраге с зажженной папиросой, которая слабо, беспомощно дымилась в небо…