— Я тебе скажу, Тудор, вот что… Так-то и получается… Сам портишь — сам чинишь! Кто теперь занимает третье место в районе? Мы!.. А где теперь Хэрбэлэу, который был у нас председателем? Собирает тряпки и кости в сельпо!..
Тут вдруг вскочила с места жена Никанора и, широко осенив себя крестным знамением, затараторила:
— Вот тебе, Тудор, истинный крест, ничего не знаешь, а в драку суешься! И скажу тебе, напрасно ты вступаешься за покойного… Он был — парень не промах. Ему пальца в рот не клади!.. Думаешь, из-за чего они с Хэрбэлэу схватились? Из принципа? Дескать, председатель разваливает колхоз? Как бы не так! Были у них старые счеты. Девицу, рыжую Аникуцу, дочь Сирицану, не поделили, еще когда были молодыми парнями… Досталась она Хэрбэлэу, потому как забеременела, бедняжка, в девицах… Бывает, тоже ничего страшного. Да еще к тому же Хэрбэлэу женился на ней!.. Вот Георге и затаил зло, а ты его теперь защищаешь… — Расправившись с женихом, жена Никанора обернулась ко всем со своей главной новостью и звонко, будто заранее торжествуя победу, выложила ее: — А теперь, скажите вы мне, от кого забеременела красавица Виорика, молоденькая дочь Хэрбэлэу?.. Этого вам ни отец, ни мать не скажут! А я вам открою… Встретила вчера рыжую Аникуцу, жену Хэрбэлэу, она уже бабушка и ведет за руку внука — хорошенького мальчонку. Ну, вылитый Георге Кручану! Вот, мои родные, он двадцать пять лет ждал — и на молодой отыгрался!.. И как ведь, дорогие мои, пристроил ребеночка, если б он родился в королевских хоромах, и то б ему так не жилось. Прости господи, этому кручановскому пригулышу каждый день пупок лобызают: и молодая мамаша, и бабка — рыжая Аникуца, и сам дед Хэрбэлэу, кровный ненавистник Георгия!..
— Не может быть! — смеется теща. — Неужто могло такое случиться?!
— А что?! Кукушка птенца своего разве не сажает в чужое гнездо?!
— А иначе не одолеешь врага! — подмигнул Никанор жене.
И тут уже вдосталь все посмеялись, потому как отлично знали рыжую Аникуцу, и Хэрбэлэу, и красавицу Виорику, их младшую дочку, и все они были живы-здоровы, почему над ними не посмеяться? Даже Георге Кручану — человек не очень понятный — стал вроде для всех как-то ближе, добрее, что ли… Хотя каждый про себя сознавал, что ничего подобного в жизни быть не могло уже по одному тому, что покойный попал в тюрьму за полтора года до родов… Но, смеясь, подшучивая, они освобождались от того, что им было непонятно и неясно и в Кручану, и в самих себе. А как же иначе? Пусть они все вместе взятые и слыхом не слыхивали о древнем Вишну — божестве смеха, но разве не доказали они только что с помощью своего вымысла его существование? Добрый человеческий смех — великое народное средство — и разве не самое мудрое божество на земле? Ведь только что они еще раз отомстили непонятному и недоступному — в конце концов чей же отпрыск этот, именуемый внуком Хэрбэлэу, который появился среди них не как все, то есть без сговора, без свадьбы, без отца, без деда, без дорогой бабушки… Припишем его Кручану и посмеемся надо всем тем, что смеха достойно, что несуразно, — от жизни ничего не пропало…
Сидевшие за столом люди играли в эту игру тысячу раз: и друг с другом, и с Георге Кручану, и, если хотите, с богами и далекими предками.
И свекровь говорила теще:
— Стала забывать, сваха, забываю и забываю… Пойду за чем-нибудь и забуду зачем, возвращаюсь и сама себе говорю: «Ну, зачем ты пошла, старая дура?!»
И теща — свекрови:
— Так оно, сваха, так… и если хорошенько подумаешь, охо-хо… Ведь я тебе что скажу, здоровье — всего дороже! А то у меня вдруг ни с того ни с сего в боку последнее время колотье начинается, да и в ухе что-то свербит…
Никанорова жена им обеим:
— А я вам что говорю?.. Ноги нас носят? Ну и поживем еще сколько бог даст.
И бабушка жениха — неизвестно кому, ветру в поле, однако же не без того, чтобы на нее лишний раз обратили внимание:
— Больно уж они длинны теперь, воскресенья… А все почему? Потому что люди делом не заняты…
А задумчивый жених сидел в стороне, подперев голову кулаком, и думал свою думу. Он, конечно, знал об этом незабываемом, скандальном колхозном собрании тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года значительно больше, чем показывал родичам. Еще бы, ведь он рос среди бесконечных разговоров и споров об этом событии и сам мысленно десятки раз возвращался к тому, что тогда видел и слышал…
…Зал колхозного клуба битком набит, даже у окон снаружи сгрудились люди. Тесно, душно, поэтому, что ли, языки у всех словно отсохли, когда надо было ответить на ясный, громкий вопрос из президиума:
— Хорош Хэрбэлэу как председатель или не хорош? Высказывайтесь, товарищи! Кто еще просит слова?
Кручану уже до этого выступил. В большой аргументированной речи он вывел на чистую воду все махинации председателя Хэрбэлэу, доказал на цифрах, что под его руководством не только развалилась колхозная экономика, но и сама земля, в принципе хорошая, плодоносящая, не в состоянии стала прокормить работающих на ней… И вот люди молчали. Не спорили, не соглашались — просто молчали, словно в рот набрали воды, а Кручану из глубины зала, из толпы, кричал, размахивая руками:
— Не хорош! И спрашивать нечего, не хорош!.. Эй, люди добрые, что ж вы молчите?! Может, я не то говорил, тогда спорьте со мной… Говорите же! Хоть что-нибудь говорите… — И, видя, что все отворачиваются от него, в глаза ему не глядят, он, Кручану, опять попросил слова.
Прошел вперед, протискиваясь сквозь толпу, высокий, почти уже совсем седой в свои тридцать три года, встал перед сценой, сказал, обращаясь к президиуму:
— Дайте еще слово.
Ему разрешили…
Кручану поднялся на сцену, но не пошел к трибуне, а встал с краю и крикнул, обернувшись к президиуму, но рукой указывая на зал:
— Вы их видите? Они молчат, и выходит, будто я зря набрехал… Так выходит?
И, повернувшись к сельчанам, гробовым молчанием ответившим на его вызов, сорвался на фальцет:
— Значит, так, дурачье!.. Какие же вы все глупые… Бараны, ой-ей… Так вам и надо! А Хэрбэлэу хорош!..
И, сжав кулаки, как-то неловко, боком, он спрыгнул со сцены; кто-то из старших школьников прыснул в кулак, а маленький мальчик в первом ряду даже в ладоши захлопал (и это, как вы уже, верно, догадались, мог бы быть сам Тудор — наш жених).
Если бы Кручану оставался на сцене и не ушел из зала, еще неизвестно, как бы с ним поступили: могли плюнуть в лицо или даже побить за такие слова; а так он ушел, и люди сидели с открытыми ртами, потому как где это видано? И в помине такого не было, чтобы кто-то посмел обозвать все село от мала до велика дураками — прямо в лицо?!
Вот так, неизвестно кому назло, еще на год оставили председателем Хэрбэлэу. Ах, как ясно все это помнится, потому что в то лето любая работа не ладилась, пока осенью на новом, на шумном собрании наконец не прокатили председателя.
И все это лето Кручану поедом ел Хэрбэлэу. И уже, казалось, никто на него не помнил обиды, потому что не было такого собрания в селе, где Кручану не стал бы против Хэрбэлэу и Хэрбэлэу против Кручану, словно бы их нечистая сила свела на узкой дорожке.
В то лето только, бывало, и слышалось по селу:
— Эй, идем на собрание!.. То-то весело будет… Снова сцепятся Хэрбэлэу с Кручану!..
И как только начиналось собрание, начинались и выкрики:
— Ну, Георге, давай!.. Спроси его, почему спустил воду из пруда? Чтобы на том месте разбить огороды? А откуда воду брать будем?!
Короче, не было собрания, на котором Кручану не вел бы себя как горький перец в борще. А село вдобавок подхлестывало:
— Давай, Георге! Жми, Георге! Первое слово Георгию!..
Имя его было у всех на устах, как, бывало, прежде поминали какого-нибудь Георгия Победоносца!.. И когда из партшколы вернулся старый председатель колхоза, он тут же взял Кручану в правление, чтобы он и здесь порядок навел…
Дальше думать жениху не хотелось. Дальше случилась беда, совершенно невероятная: Кручану поймали на краже! Как-то, говорят, темной ночью он пробирался по задворкам села с охапкою тонких жердей, к которым подвязывают виноградные лозы. Палки эти были общественные, с колхозного виноградника, и по этой причине Кручану был немедленно изгнан из состава правления, более того, вся его добрая слава как-то кончилась.
