— Во-первых, не четыреста. Вы лично, уважаемый товарищ Беллони, отказались сесть в самолет и лететь. Билет-то уже закомпостирован!

— Я не могу лететь к дочке без ее родной матери! Родила-то ее она, жена, а я что?

— Отвечаем: она нестандартный пассажир.

Дед Антон снова, в который раз раскинул руки в стороны:

— Ф-фу, этот стандарт… А ведь я всю жизнь с ней, беднягой, нестандартной! Причем у нас дочери — очень стандартными получились! Из-за чего я должен нести такие убытки? Ну ладно, — продолжал он. — Зять у меня на Дальнем Востоке — летчик! Дочь — медсестра, там же, а ведь туда одни самолеты летают. Там автобусов нет, самолетами даже до районного центра порхают. И нас с Анфисой ждали вертолеты, военные, — и он опять вспомнил свои четыре сотни. — А ведь сэкономленный вами бензин на перевозку меня и жены выльется у вас в премию, правда? Так вот я прошу вас, пусть бухгалтера переведут нам эту премию, и мы будем квиты.

Кассирша обрадовалась такому обороту:

— Прекрасно, только пишите подробно и обоснованно, как произошло, откуда вы лично и ваша спутница? Потом куда собирались вдвоем лететь… Да, и не забудьте взять из поликлиники соответствующие справки: вес, рост и прочие нестандартные объемы… вашей спутницы. После чего обращайтесь прямо в Аэрофлот: Москва, Министерство гражданской авиации. Можете записать.

Над этим ответом дед Антон призадумался. «Они надо мной потешаются… может, даже издеваются! Как это послать размеры моей Анфисы в талии министерству… Она что, стюардесса? Да она, моя Анфиса… А вдруг министр пожелает увидеть ее… А что там за двери, в министерстве? Ой, нет, опять самолет, опять надо билеты брать… Опять закомпостируют… и покажут потом язык. Нет, нет, нет!!! Пусть лучше министр прилетит к нам».

…Так лежал теперь один-одинешенек в своем громадном каменном доме из семи комнат и размышлял Антон Беллони. Вспомнилась ему родная теща, ушедшая в сырую землю много лет тому назад. Любила она зятя, трудягу, и терпеть не могла прожорливую свою дочь Анфису, зато слепо боготворила более ей родных двух внучат. Одну звали Зиной, другую Изабеллой. В свои пять лет эта Изабелла сделала себе ридикюль из ореховых листьев, заплетала их, эти листья, как мама ее косички; а после этого, как смастерит сумочку, подойдет к бабушке или к старшей сестре Зине и говорит:

— Силь-ву-пле-зир…

Умилению нет границ. А эту фразу она услышала от астматического радиоприемника на батарейках, который только нашептывал слова и мелодии. И вот при каких обстоятельствах! Она, Изабелла, ставит, бывало, табуретку около обеденного стола. На эту табуретку карабкается с трехногим стульчиком в руках, как с младенцем. С табурета — на обеденный стол. Вот уже встала во весь рост: не выпуская стульчика из рук, шарит глазами по стенке. Почти у самого потолка на самодельной полке висит, ум детский завораживает приемник марки «Родина — Беларусь». Его батареи рядом торчат, как крокодиловы яйца (Беллони ухмыльнулся на своей кровати: видит ли она эти яйца крокодильи сейчас наяву, в своей Африке?).

Зачем понадобилось Изабелле встать на обеденный стол? Она сейчас приложит ушко к шелку динамика: заболела мечтой — «кактриськой буду!». Родители в поле, бабушка во дворе, сестра в школе, а Изабелла поднялась на трехногий стульчик; как восклицательный знак, она дрожит на слабеньких ножках и тем временем слушает, что там еще поют или шепчут эти «кактрисы» по радио…

Конечно, пока не свалилась и вывихнула себе руку. Отец вынес из комнаты этого астматического шушукающего паука. Из-за влажности — потолок был низеньким, сырым, стены тонкими, в полтора кирпича саманного (глина и солома!) — и от сырого потолка быстренько разряжались батареи. Вот тогда теща и сказала Антону:

— Зять, построил бы ты себе хотя бы настоящий дом! — У тещи была тыщонка, сама предложила как пай и продолжала: — Видишь, как дочки тянутся к культуре, а что за культуру может дать эта сырая времянка! Езжай в Архангельск. Надо, Антон, построить приличный дом. А вдруг зять будет знатный человек? Куда его примешь? В эту халупу? А вдруг придут или приедут погостить дочери с зятьями, с детьми, с портфелями, чемоданами, гончими собаками, с машинами, куда ты их всех спать уложишь. На чердаке? Вон как народ строит!

И он поехал осенью и пробыл целую зиму в Архангельске и построил дом. А где теперь его дочери? Наверно, у них тоже свои планы что-то строить… Конечно, Курилы, Экваториальная Африка — это не Архангельск, но планы людские есть планы.

Сидит теперь дядя Антон, как сова в пустой трубе дымохода или на колокольне без колоколов; кто-то первый сказал: «Сова — кума, воробей — зятек»? — вот он и есть! В ушах не прекращается этот странный шелест камышиный. Черт возьми, и почты не было… Этот Ангел… Антон Беллони получает три ежедневных газеты и давно ждет ответа на отправленную телеграмму о том, что не приедет в Петропавловск-Камчатский: «Не прилетим состояния здоровья Анфисы, лечение Кишинев».

Построил Антон эти хоромы, этот каменный домище, и теща тратила свою пенсию на цветастые непревзойденные бантики для внучек, а внучки, как закончили десять классов, никогда на каникулы домой не приезжали и даже на бабушкины похороны не явились. Правда, в этом вопросе их пощадил отец: учатся, зачем кладбищем бередить юношеские сердца. И потом, неловко и за другое. Дорога на кладбище проходит мимо школы, учителя увидят своих модных на тонюсеньких каблуках учениц, как шагают они за бородатым попом и за гробом. А ведь были лучшие плясуньи школьного кружка самодеятельности. Теперь Зиночка далеко-далеко оказалась, аж на самом Дальнем Востоке, а младшая, Изабелла, еще дальше, в самом сердце Африки, среди львов и туч малярийных комаров, с которыми воюет ее супруг. И ради чего? «Ладу», одну только «Ладу» пожелали заиметь (назло соседям!).

Вот почему одинокий дед Антон показывает Ангелу великую свою лысину. Дескать, смотри, парень, какой я дурак! Учил их, чтобы им легче и умнее было прожить отпущенные годы, а они — кочевники!.. Все радостные молодые годы живут по-цыгански, на чужбине, под чужим небом и крышами. А ведь я построил им каменный дом с кранами и ванной и с семью комнатами. Вот, Ангел, отчего мое сердце — камень и я желаю панамку. Они, бессовестные, не пишут даже, не то что в гости их зазовешь. Хоть бы дали ответ, что получили мою телеграмму. Хвастаются, что отпуск и там можно прекрасно проводить, как раз в это время приплывает какая-то рыба нереститься; послали они мне банку какого-то слизистого оранжевого месива, вроде крашеных паучьих яичек. «И это называется икра! — возмущался Беллони. — А у меня здесь персики гниют!»

О, дед Антон помнит, ой, как помнится ему детство. Всего один был у его родителей персик, посреди виноградника, но был он гордостью рода Беллони, а теперь у него целый сад, колхозный и огородный, но это уже промышленный товар, консервная индустрия! Ну как не варить после этого кальвадос марки «Персик» и не выпить его до последней капельки! Его Зина ловит теперь горбушу и ждет его в гости; «Отец, у нас началась путина…» А Изабелла ест крокодиловые яйца… Дичь, дико… Все с ума посходили… Один раз он видел сам — едят суп из змей, только что шкуру сдирают!

И вдруг… вспомнился голос бортпроводницы:

— Мамаша, сняли бы плащ, или пелерину, что там у вас за балахон… Жарко вам будет в самолете.

Что, описать еще и Анфискину пелерину? Ну, ни дать ни взять в Анфисе — весь Черчилль и еще кое-что вдобавок. Про рост вы уже знаете — 165 сантиметров. А талия… Скажем, дверь самолета имеет в ширину (по стандарту) 80 или 82 сантиметра. Ну, а так как Анфиса бедная и боком не пролезла в овальное удивленное «О», можете представить, какие изменения потребовалось бы внести в ГОСТ. Для наглядности скажем, когда сняла она свой темно-синий, как сумеречное небо, плащ, всем показалось, что перед самолетом стоит невысокая аккуратненькая копна сена… Такая, знаете, копна-стожок, без верхушки, потому что ее, верхушку, снесло невидимым вихрем.

— Сымай. Сымай и энту, — шипит дед Мэлигэ-Беллони. — Ну и моржиха, прости, господи.