Вирилизация полностью противоположна главной заботе феминисток, состоящей в том, чтобы обозначить разницу между полами, сохранить ее и даже разработать положительный законченный образ женщины. Это не мешает им требовать равных прав для обоих полов, поскольку ни различия, определенные природой, ни дихотомия мужского и женского гендеров не могут оправдать тот факт, что женщина в социальном отношении находится на более низкой ступени. В самом распространенном значении этого слова вирилизация обозначает доступ женщин к областям, которые до этого считались исключительно мужскими: образованию, работе, искусству и писательству. Но Мадлен Пельтье расширяет это понятие на очень спорные области: право драться на дуэли, военная служба, воинственное целомудрие. Это взрывоопасные темы, находящиеся далеко от юридического поля самых распространенных феминистских битв той эпохи. Завоевание этих традиционно запретных свобод, отказ от общепринятых условностей требуют от самих женщин смелости — и это Мадлен Пельтье всегда подчеркивает: «Истинно достоин Свободы тот, кто не ждет, что ему ее дадут: он берет ее сам»^{513}. В отличие от современных ей феминисток, которые требуют «единой морали для обоих полов» и думают о равнении на женскую мораль, Мадлен Пельтье не отвергает мужской морали. Она использует ее в качестве источника будущих норм поведения для обоих полов: «Сейчас всеми правами пользуются обладатели коротких волос и воротничков. Ну что ж! Я тоже ношу короткую стрижку и воротнички на глазах у глупцов и злых людей, не обращая внимания на оскорбления уличного жулика и женщины-рабыни в кухонном фартуке»^{514}.

Для обозначения своего проекта она использует слово «вирилизация». Она уходит от биологического смысла этого слова, обозначающего появление у половозрелой женщины вторичных мужских половых признаков (у мужчин этот процесс называется феминизацией), и придает ему психосоциальный смысл, имеющий отношение к гендеру, поскольку термин «маскулинный» имеет более биологический смысл. Во французском языке к слову «вирильный» есть следующие синонимы: «смелый», «энергичный», «твердый». Но Мадлен Пельтье выбрала слишком сложное для повседневного использования слово, и в этом ее упрекает подруга Аррия Ли:

Необходимо, как справедливо говорит Мадлен Пельтье, чтобы женщина прилагала усилия — я не скажу к вирилизации, это неуместное и слишком мужское выражение, — к закаливанию своего характера. А в том, что касается мужских выражений, то здесь я позволю себе выразить критику в адрес Мадлен Пельтье: почему она продолжает упорствовать в своих заблуждениях? Почему вирильное становится для нее символом твердости, а феминное — слабости? Под пером феминистки это выглядит фальшиво, к тому же она путает причину и следствие^{515}.

Но Мадлен Пельтье явно покорена полемичным и провокационным характером этого термина, которому она придает совершенно определенное значение.

Своих убеждений она не скрывает: «Я люблю демонстрировать свои идеи, переносить их на себя, как верующая носит распятие, а революционерка — красный цветок шиповника»^{516}. Но при этом она не выступает с идеей униформы для активисток, в отличие от английских суфражисток, чей внешний облик не остался незамеченным даже во Франции. Так, антифеминист Шарль Тюржон сообщает, что «в Англии воинствующие феминистки стали носить „национальный костюм“. Он удобен, но неизящен. Волосы они стригут коротко; строгий жакет открывает рубашку с мужским воротом, украшенную небольшим черным галстуком. Юбка скроена так, чтобы было удобно ходить»^{517}. Мадлен Пельтье восхищается радикальным крылом британского феминизма, но осуждает уличные беспорядки как средство продвижения дела феминизма^{518}.

«Мой костюм говорит мужчине: „Я на равных с тобой"», — объясняет она, сообщая женщинам: вы — рабыни^{519}. Она недалека от мысли о том, что существует две категории женщин: «высшие», совершенно независимые от мужчин, в том числе и в сексуальном смысле, и остальные, от которых она любой ценой дистанцируется. «Во мне нет ничего униженного, как в других женщинах; очевидно, я родилась на несколько веков раньше, чем следовало», — пишет она^{520}. В автобиографии она рассказывает о той радости, которую испытала, когда в своей первой феминистской группе (на рубеже веков) встретила писательницу, которую поначалу приняла за «старшего школьника». Благодаря ей она находит «настоящий яркий путь освобождения»^{521}. Травестия — условный знак, обещание сообщничества. Она знакомится с директором комитета Женского действия (Action féminine) Максимилиен Биэ, которая носит «жакет, крахмальный воротничок и канотье», и между женщинами сразу возникает волна симпатии благодаря «идентичности костюмов»^{522}. Но эта радость смешивается с грустью. Мадлен страдает от неприятных замечаний в свой адрес. Когда Поль Лафарг выражает ей твердое неодобрение, она говорит о «моральном изнасиловании». Она вынуждена постоянно протестовать, защищать свою свободу одеваться так, как считает нужным, и право не быть похожей на тех, кого она называет «сексуальными куклами»^{523}. Она постоянно попадает в неприятные истории, самая опасная из которых произошла в Нанси в годы Первой мировой, когда вокруг нее собралась разъяренная толпа из двух тысяч человек, которые из-за странного наряда приняли ее за шпионку^{524}.

Помимо простой вестиментарной трансгрессии осуждению подвергается и психологическая травестия. Женщины, одетые мужчинами, выделяются свободой манер. Мадлен Пельтье не ведет себя «комильфо». Она шокирует своими грубыми и вульгарными манерами, которые раздражают великую русскую революционерку Анжелику Балабанову^{525}. Она громко говорит, использует арго, заводит сомнительные знакомства. Ее (относительная) бедность усугубляет испытываемое к ней отвращение. Близкая к ней феминистка

Каролин Кауфманн подозревает ее в «аморальности» и обвиняет в том, что она является «энергичной и амбициозной»^{526}. Ее подругу Элен Брион называют про-вокативной, импульсивной, неуравновешенной и экзальтированной: зуавские кюлоты, которые она носит, порой вызывают агрессивную реакцию со стороны журналистов, в 1917 году писавших о том, что ее обвиняют в пораженческих настроениях. Во время слушаний ее дела в военном совете Парижа в марте 1918 года внимание прессы привлекает ее галстук, завязанный бантом, — мужской признак^{527}. На следующий год она объяснит Сильвии Бич: «Я надела те же велосипедные кюлоты и обмотки, в которых была на демонстрации по случаю смерти Жореса. Как-то вечером в метро один старый реакционер назвал меня „большевичкой", за что я его резко одернула!»^{528}

Мы уже знаем, что Мадлен Пельтье не была первопроходцем в деле реформы женского костюма, поскольку с 1896 года уже действовала Лига освобождения женщин, и что Астье де Вальсейр оказывает большое влияние на радикальный феминизм. Мадлен Пельтье использует некоторые уже известные аргументы, например тот факт, что корсеты способствовали повышению смертности. Отметим, что она не особо настаивает на том, что женская одежда унижает женщин. Она говорит о юбке, слишком длинной, опасной и мешающей ходьбе. Больше внимания она уделяет декольте, точнее, «феминизму в декольте», который вызывает у нее отвращение. Она признается, что не понимает, почему «эти женщины не видят пресмыкания в том, что демонстрируют свои груди»^{529}. А в автобиографическом романе «Девственная женщина» (La Femme vierge, 1933) она пишет, что «декольте — символ рабства, это бросается в глаза. Если феминистки этого не понимают, то они просто дуры». Она не нападает на моду как на источник яркой разницы между полами, как это могут делать другие феминистки. Она оспаривает сам принцип различий между полами. Она часто говорит, что женская одежда делает из нее объект (декоративный, сексуальный), в то время как мужская одежда делает из того, кто ее носит, субъект, носителя символики власти. Но в своем протесте она не делает различий между сексуальностью и сексуальным характером одежды. Она отвергает сексуальность как таковую, это «животное» занятие, которое считает унизительным. Несмотря на весь революционный пыл, который Мадлен Пельтье вкладывает в свою радикальную борьбу (например, во Всемирную лигу сексуальных реформ, созданную ею между Первой и Второй мировыми войнами^{530}), она, как и ненавидимые ею буржуазные сестры из Национального совета женщин, унаследовала пуританскую сексуальную мораль и отношение к телу (мать Мадлен была «фанатичной» пуританкой). Костюм-пара скрывает тело, которое следует защищать от всего того, что может произойти с женщиной: от ударов, насилия, нежелательной беременности, травматичных родов, подпольных абортов и целой вереницы несчастий, о которых эта женщина-врач, работающая в бедных кварталах столицы, знает не понаслышке.