— О, без сомнения, — подтвердил Суровцов, протягивая Лиде руку. — До свиданья пока…
— M-me Лиди, скоро ли вы? — донёсся до них полушутливый, полугневный голос; седой полковник подхватил её под руку и умчал к буфету.
— Ну уж этот Лидёнок чертёнок! — рассуждал вслух совершенно опьяневший молодой офицер, расстёгивая белый жилет тотчас по отходе Лиды. — С ума свела нашего старичка. Да она всякого с ума сведёт! Я первый сойду с ума, если только… — Он не окончил фразы и, выразительно подмигнув товарищам, опорожнил бокал.
Не совсем ладно оказалось в семействе Каншиных. Манерная предводительша, безропотно терпевшая тридцать лет игривые похождения своего супруга, вздумала обижаться на старости лет его излишним вниманием к дамам и девицам разных сословий, и, натолкнувшись на один слишком громкий случай, поднялась за границу с Зоею, Евою и Агатою, свято сохраняющими по сие время свою девичью добродетель. Они живут в Лозанне, скромною квартиркою, недалеко от Уши, берут уроки различных искусств по два франка в час. Швейцарки считают m-me Каншин за образцовую мать и за самое кроткое существо. Демид Петрович немного был сконфужен отъездом жены и даже счёл нужным съездить по этому случаю на месяц в Петербург. Но это не помешало ему днесь благополучно предводительствовать в Шишовском уезде, а после того, как его заботами губернатор навесил шишовскому исправнику Станислава на шею, шишовские жители поднесли ему диплом почётного гражданина города Шишов, испросив на то законом указанное разрешение.
Протасьев кончил так, как надобно было ждать. Неразумный приятель посоветовал ему на оставшиеся деньги снять буфет в крутогорском вокзале и ещё несколько буфетов по московской дороге. Кредит Протасьева не время поднялся, и в кармане его опять завелась неиссякаемая струя рублёвиков; но к новому году оказался огромный недочёт в кассах и такое безбожное расхищение провизии, что Протасьев махнул на всякий случай за границу и отлёживался там около двух лет: открывал фотографическое заведение, устраивал вблизи рулеток русский отель с пансионом, и кончил тем, что пробыл несколько месяцев метр-д'отелем в одном незначительном висбаденском отеле, чтобы только избавиться от тюрьмы. Когда же она стала доставать его и из-за прилавка буфетчика, Протасьев вновь обратился в спасительное бегство и явился на родину. Теперь он слонялся по московским трактирам в изношенном платье, купленном с чужого плеча, присосеживался к кутящим компаниям, которые его терпят острословия ради, обманывает в карты неопытных, попрошайничает у родных и старых знакомцев и пробивается этим кое-как. В последнее время слышно, дела его немного поправились, потому что бывший его камердинер, родной брат его сожительницы Ганьки, содержащий буфет в английском клубе, принял участие в судьбе своего беспутного барина, и от избытков своих посылает ему порцию из клубной кухни и даже, как говорят, согласился уплатить за его грязную квартиру в странноприимном доме, за которую Протасьев был должен месяца за три.
Волков, приятель Демида Петровича, оказался впоследствии не особенным приятелем, так как в ту же зиму выступил соперником его в баллотировке, предварительно чего счёт нужным вести довольно долго довольно гадкую интригу против Каншина, расславляя его на всех углах и сообщая о нём такие вещи, в которых многогрешный Демид поистине повинен не был. Волков, к своему крайнему изумлению и огорчению, получил всего два избирательных шара в предводители, не считая своих, и с гневом отряхнув прах ног своих на неблагодарный Шишовский уезд, удалился навсегда в Петербург. Он там постоянно посещает те клубы и вечера, в которых господствуют идеи газеты «Весть», и сообщает петербургским опорам этих идей массу поразительных фактов о народном убожестве и народной преступности, извлечённых им, как он уверяет, из живого прикосновения с народной жизнью. В преферанс он не играет ниже пяти копеек и при том с особами не ниже пятого класса. К сожалению, одно из доходных шишовских имений его, село Блевотино, уже продано по неплатежу банкового долга, а другое перезаложено в новом банке. Купил Блевотино крутогорский купец Рогожкин, из шереметьевских мужиков. Напротив того, Ярыжков прикупил по соседству новое именье, перестроил, перекрасил и переубрал заново свой старый дом; других событий в его жизни не произошло никаких. Денис Григорьевич Мямля уехал на зиму в Ниццу лечиться от той болезни, которой никто уже не вылечит, и изумляет там все европейские нации образчиками своего мудроумия и своим крутогорским мировоззрением. На карточках он пишет maréchale de noblesse, и швейцар отеля считает его за военного маршала в отставке и, вероятно, сильно контуженного.
Глашенька стала с недавнего времени худеть и ёжиться, как лимон, и шишовские остроумцы уверяют, что она уже «стала расти вземь». Лавка Зосимы Фаддеича процветает по-прежнему и не отстаёт от потребностей века. В ней в своё время висели у входа на гвоздике дамские кринолины, а с развитием народного образования появились графлёные аспидные доски, грифели в деревяшках и белые карандаши, которые он продаёт, как прежде красные, ровно по гривеннику за штуку, справедливо уверяя школьников, что в Москве они стоят по пятнадцати копеек, и благоразумно при этом умалчивая, что за дюжину, а не за карандаш. Банки конфет его и его только что полученный малагский виноград обратились в трудно распознаваемые предметы, но водка, табак и гильзы сбываются на славу. На днях Зосима Фаддеич, памятуя чреду своих дней, удостоился совершить странствование в старый Иерусалим и привёз оттуда резной кипарисный образочек и Богородицыны слёзки в пузырьке своей благочестивой супружнице.
Силай Кузьмич тоже здравствует. Вышло новое положение, и его выбрали в головы по новому положению. Впрочем, голова Силая Кузьмича осталась в прежнем положении, и его суконный язык, более приличествующий крупорушкам и мучным лабазам, ещё не успел натереться настолько, чтобы стать в уровень с новым призванием Лаптя. Уже состоялось первое публичное заседание шишовской всесословной городской думы, в которую не попал никто из других сословий, кроме купеческого, и которое не могло быть публичным потому, что даже глазные думы не могли поместиться в зале старой ратуши, а кто победнее, простояли в передней. Шишовские остряки из чиновничества при этом утверждали, что в заседании не было ни гласных, ни думы, так как ровно никто ничего не сказал, и никто ровно ничего не думал. Силай Лапоть, в качестве всесословного головы, собрался было угостить граждан речью, но произнёс только три слова: «Таперича ежели тово», после чего громко икнул и махнул безнадёжно рукою, пробасил секретарю: «Валяй-ка, что там есть!» Действительно же угостил Лапоть шишовских граждан не речью, а пирогом с солёною севрюжиной, чем шишовские граждане остались гораздо более довольны, чем Силаевой речью.
Впрочем, у Лаптя теперь понакуплено до восьми тысяч десятин помещичьих земель в одном Шишовском уезде, и он не особенно беспокоится за свой суконный язык.
— Всех господ стравлю! — хвастается он своим братьям-купцам, подпивши в праздник. — Все их вотчины на себя позапишу! Вот те и будут знать Лаптя! Даром, что мы оржаного теста…
— Вы Господа, Силай Кузьмич, не забываете, а Господь вас своею милостью не оставляет! — почтительно поддерживал его в таких размышлениях Зосима Фаддеич.
Становой Лука Потапыч наконец «почил от дел своих» после одного не совсем удачного опыта, пришедшегося не по вкусу крутогорскому правителю. Он теперь предался исключительно занятиям селянина, помня заповедь Господню: «В поте лица твоего снеси хлеб твой». Сердце его безмятежно, и дух спокоен; он встаёт вместе с солнцем и вместе с пернатыми славит Творца, «дающего на пищу во благовремение»: теперь у него уже шестьсот десятин земли.
В Крутогорске тоже большие перемены. Чиновник особых поручений женился на вдове с тремя детьми, «во двор принялся», как выражается шишовский мужик, и сразу потерял все признаки светского льва, как совершенно ему не нужные. Адвокат Прохоров выиграл очень выгодное дело о раскольниках-шалопутах, за которое получил тридцать тысяч. Он торгует теперь богатое именье у разорившегося предводителя дворянства. Прохоров ещё не женат, но уже имеет ввиду весьма аппетитную партию, где возьмёт не только невесту, но и огромный судебный процесс. Это дело, конечно, рискованное, но Прохоров человек цивилизации и знает, что риск — благородное дело, что смелость города берёт. Недавно он выступал на суде против своего старого приятеля Протасьева и отсудил от него в пользу своего доверителя крупную сумму денег, внесённую залогом. Он очень толстеет и белеет, и каждый год меняет рысака.
