Суровцов два дня раздумывал и копался в разных бумагах. Осуществить любимую мечту Нади в первые минуты их общего счастья казалось для него восхитительною мечтою, для которой он готов был жертвовать многим.
Когда Анатолий увиделся в первый раз с баронессою, он сказал ей весело:
— Ну, баронесса, наши дела идут отлично; мы едем вместе с вами. Конечно, мы не останемся так долго, как вы, но месяца три мы можем провести вместе.
Дело устроилось само собою. Недели три тому назад Анатолий получил уведомленье от университетского товарища, что ходатайство университетского совета о выдаче Суровцову единовременно годового оклада жалованья, ввиду оставленья им службы по болезни, после многих долгих мытарств наконец разрешено. Анатолий телеграфировал этому товарищу о скорейшей высылке суммы, и получил ответ, что она выслана.
«Люди женятся не всякий день, — говорил сам себе Суровцов. — Пусть наша пора первой любви будет окружена идеальною обстановкою. Я работаю, не покладая рук, всю свою жизнь и имею право пожертвовать результатом своих трудов на такую минуту жизни, которая не повторяется никогда. Я один пока, мои руки действуют хорошо, заработаю всё, что мне нужно… А счастья своего не упущу».
Когда Анатолий передал Наде свой план ехать за границу в самый день свадьбы, вместе с баронессою, Надю кольнуло в сердце.
— Ты согласился? — спросила она стихшим голосом. Анатолий объяснил ей подробности. — Ах, так ехать? Самим? — вскрикнула радостно Надя. — Это Бог посылает нам, как в сказках!
Баронесса осталась до свадьбы Суровцова, потому что была посажённою матерью Нади. Надя настояла, чтобы свадьба была в самый Троицын день, в той самой прилепской церкви, где началось её сближенье с Анатолием. Кроме близких родных, никого из гостей не было в церкви. Зато нельзя было протиснуться через пёструю толпу баб и девок, набившихся со всей окрестности. Все с тёплым и искренним сочувствием смотрели на молодую парочку, а Наде было до смеху весело среди этой ярко разряженной деревенской толпы, среди цветов, берёзок, душистого сена на полу, сиянья зажжённых свечей и блеска солнечного дня. Она крепко держалась маленькою ручкою за руку Анатолия и с радостною верою, без смущения, без страха, смотрела в его счастливые глаза. Она отдала ему себя гораздо раньше, и теперь только заявляла об этом всему миру.
Анатолий не поднёс Наде к дню свадьбы ни фермуаров, ни браслетов, никаких обычных жениховских подарков. Вся обстановка Нади была так проста, что брильянты были бы смешны и неприличны около неё. Но Анатолий приготовил ей подарок. Когда они, возвратившись от венца, выходили под руку к народу, собравшемуся на широком дворе коптевской усадьбы, вокруг бочонков вина, пирогов и жареной баранины, и их окружила с поздравлениями суровцовская барщина, Анатолий передал Наде бумагу сказал тихо:
— Надя, вот тебе мой свадебный подарок. Я знаю, что он выбран тебе по вкусу. Эта данная на поземельный надел, я дарю его крестьянам. Пусть они будут с этого дня свободными собственниками и благословляют этот день, благословляют тебя. Мы проживём своими трудами. Возьми, передай им.
У Нади вздрогнули ресницы, и глаза наполнились слезами радостной благодарности. Она подумала минуту и сказала, просияв доброй улыбкой, таким же тихим голосом:
— А я, Анатолий, дарю им те пятьсот рублей, что папа подарил мне сегодня на заграничные покупки. Ведь мы обойдёмся без них, не правда ли? Ты устроишь им из этих денег сберегательную кассу, как ты давно собирался. Вот и мой подарок тебе.
Под разными предлогами баронесса отклонила просьбы Нади и поехала за границу не вместе с ними. Её деликатное сердце не хотело быть помехою в такие минуты, когда двум людям бывают не нужны все остальные смертные, как бы ни были они вообще дороги и близки им. Только через шесть недель, после курса горного воздуха и сыворотки, присоветованной Суровцову приятелем, профессором медицинского факультета, съехались молодые в Монтрё с баронессою, к которой оба они привязались, как к лучшему другу. Они поселились в том же уютном Pension Bon-Port, на самом берегу озера, где жила баронесса, только взяли в этом пансионе чистенькую мансарду в две комнатки, по четыре франка от персоны за всё содержанье. Из окон этой мансарды были видны лучше, чем из бельэтажа, и далёкие массы Савойских гор, и ослепительные снега Dent du midi, и живописная, романтическая группа башен Шильонского замка, отражающегося в тёмных омутах озера. Взбегать же на небольшую лесенку подкрышного этажа для Нади и Суровцова, целые дни бродивших пешком по обрывам и ущельям, казалось пустою забавою. И хотя никто из жителей всех без исключения пансионов Монтрё не платил так дёшево и не жил так высоко, как Суровцов с Надей, зато вряд ли кто из обитателей бельэтажа пользовался так широко и обильно всем тем, что было прекрасного, удобного и интересного в швейцарской жизни и швейцарской природе. Баронесса употребляла все усилия, чтобы следовать за Суровцовым туда, куда он провожал Надю. Но непривычка её к ходьбе и физическим напряжениям всякого рода была поразительна. Она с грустью и ужасом убеждалась, что лишена самых простых и необходимых условий человеческой жизни; что петербургский свет убил её мускулы и её нервную энергию. Она даже не осмеливалась сеть на невинного ленивого швейцарского осла; прогулки же в горы на носилках раздражали её, и она поэтому скоро потеряла к ним вкус. Ей было гораздо приятнее слушать выразительные рассказы Суровцова о пропастях и водопадах, и рассматривать смелые наброски его карандаша, чем отыскивать эти красоты ценою собственного страха и утомленья. Зато Надя была неутомима, как серна. В коротком дорожном платьице, в шляпе с широкими полями, наподобие тех, которые носят швейцарские крестьянки. с длинным английским посохом в руках, она смело взбиралась вслед за своим отважным спутником по обрывам скал и по крутым лесным тропинкам ущелий. Швейцарские дровосеки, встречая в чаще эту счастливую пару юных существ, опускали длинные топоры и с сочувственным изумлением провожали их глазами. Альбом Суровцова наполнялся этюдами. Он целые утра проводил то над водопадом Gorge du Chaudron, то в пустынной зелёной впадине ущелья Веймо, то на альпийских высотах Кюбли, откуда, как на ладони, было видно всё Женевское озеро. Надя читала ему прекрасные поэтические вещи, которые Анатолий нарочно выбирал для этого чтения. А по вечерам, сидя над озером, под тенью платанов, катальп и павлоний, за маленьким русским самоварчиком, у которого баронесса разливала русский чай, они долго, до глубокой ночи беседовали обо всём, что наполняло их сердце, и больше всего о своей далёкой, дорогой родине, которая восставала в памяти тем ярче и настойчивее, чем очаровательнее казались соблазны иноземной природы. Они не забывали и серьёзной цели своего путешествия. Надя училась горячо и упорно; уроков брать было не на что, и Суровцов заменял ей все факультеты; только пришлось абонироваться в лозаннской библиотеке, так как в пресловутой librairie Benda, снабжавшей книгами монтрёсских обитателей, не оказывалось почти ни одной необходимой книги. Баронесса принимала деятельное участие почти во всех занятиях Нади, а за кистью они всегда были неразлучны. И кроме книг, Надя училась многому: в то время как другие дамы, молодые и старые, толпились около магазинов Веве, увлекаясь их изящными товарами. Надя посещала, где только могла, хорошие хозяйства Швейцарии и внимательно всматривалась во все подробности. Её восхищало стойкое благоустройство швейцарского хозяйства, основательная подготовленность всякого швейцарца к своей специальности, их безропотное трудолюбие, честность и уважение друг к другу.
Школ было мало летом, но Надя с Анатолием откапывали их, где только было можно. Прикосновение прочно установившейся цивилизации подействовало благодетельно на развитие Нади. Каждый день пребывания её в новой обстановке стоил годов ученья. У ней словно глаза раскрывались на многое, и от этого расширения и просветления внутренних перспектив делалось невыразимо сладко на душе. Суровцов был счастлив вдвойне, за себя и за свою Надю. Словно её юношеский рассвет происходил в его собственной голове, в его собственном сердце. Глубже всего и неожиданнее всего поразило Надю чувство свободы, охватывающее в Швейцарии всякого, кто входит в неё из старой общественной атмосферы иных стран; она затрепетала от радостного изумления, когда их горный проводник, корявый, осадистый человек, в кургузом деревенском фраке, протянул ей свою мозолистую руку и крепко пожал на прощанье её розовые пальчики.
