— Йоооооптыыть!!!! — заорал я.

— ЧАВК! — сказали мои копыта.

Помните народный эпос? Ударил Добрыня раз, и ушел злодей по колени в матушку землю. Ударил второй, и уже по пояс ушел злодей в ту же матушку! Так вот, эту байку летописцы подглядели у меня. Потому как после удачной поимки мешка (ну зачем я его вообще ловил, а?) я с громким чавком ушел по бедра в глину. А что вы хотели? Тело хоть и худое, но острое! И вошло, прибитое сверху мешком, оно в глину, как свая в метрополитен.

Че делать? Надо работать, план горит, а я, как березка, закопанная по самый корень, торчу посереди карьера, и не выдернуть меня, не своротить. Хотя предложение подковырнуть меня бампером поступило, но я возразил, дескать, уж лучше корни тут пущу, чем вы, идиоты, меня бампером «КРАЗа» сковыривать будете.

Мужики пожали плечами, машина отъехала, работа продолжилась. План есть план!

А я остался стоять, упираясь яйцами в землю и держа на плече мешок с ВВ. И бросить бы его надо было, но, блин, он же сразу в глине утонет, и как я его потом, всего в дерьме этом, потащу дальше?

Прошло минут десять. Мужики ушли на перекур за блок. Я, символизируя хрен в стакане, продолжат стоять. Ессно, я пытался вытащить ноги. Но то ли ногам там понравилось, и они не хотели из говна вылазить, то ли мешочек о сорока килограммах мешал им, но вытащить я их не мог. Зато они с непонятным энтузиазмом начали разъезжаться.

Чего-чего, а сесть на шпагат с таким грузом да в такое дерьмо мне совсем не улыбалось. Но ноги упорно при малейшем движении разъезжались все шире и шире.

Еще через десять минут шпагат достиг предела, и начали выпучиваться глаза. Изо рта текла слюна, и морда была перемазана глиной.

Вот такую картину, я с мешком на плече, на полушпагате, с выпученными глазами и весь в дерьме, застала комиссия Госгортехнадзора.

На производстве есть такой закон — чтобы поменьше нашли нарушений, в момент проверки производства никто не работает. Перерыв, перекур, ремонт. Любой простой будет более экономически выгоден, чем нарушения, найденные госнадзором.

Ну и в соответствии с этим законом все ломанулись, кто курить, кто ремонтироваться. И я бы ломанулся, но нечем было.

И вот стою я посреди карьера, как памятник Церители, и радостно пучу шары на комиссию.

Ничего не сказала комиссия. Молча посмотрела. Молча уехала.

— А иди оно все в пень! — подумал я. И тот карьер, и этот мешок на плече. Ноги затекли, руки затекли.

Из последних сил я стряхиваю ненавистный мешок с плеча. Ндааа, а руки-то затекли конкретно. Все, это песец! И, не имея сил разжать зажатый в объятия мешок, я нырнул следом. И сразу приобрел позу напуганного страуса. Ноги из глины еще не вылезли, а руки, прижатые сброшенным мешком, уже торчали в этом дерьме.

Мужики, пришедшие с перекура, долго загибались и падали рядом.

План был похерен.

Далеко-далеко, где-то на краю нашей ни разу не объятой Родины пошли мы на шашлыки. Осень, романтичный лес желтел листвой, как рожа больного желтухой, при каждом шаге ноги проваливались в мох и редкие кустики весело щекотали иаицы даже через брюки. Комары, пораженные буйством красок, рассевшись на этих кустиках, смотрели выпученными глазами на осеннюю красоту, в восхищении водили жалом и не решались нарушить трепетный баланс между изумительными красками осени и громкими матюками людей, выгружающих из багажника снедь и сопутствующий инвентарь.

Место, которое мы облюбовали для шашлыка, находилось на берегу большого озера, на водной глади которого плавал на резиновой лодке какой-то неутомимый охотник и жирные утки. Периодически оттуда были слышны выстрелы, после которых до нас доносилось горестное завывание в очередной раз промахнувшегося Телля. Утки, хоть и были жирными как свиньи, но реакцией обладали, как журналисты на халявном фуршете, метающие со стола бутерброды с черной икрой.

Со временем мы перестали обращать внимание на звуки выстрелов и протяжные завывания косоглазого снайпера.

Нет ничего лучше теплого осеннего дня, когда глаз радует живописный берег озера, красножелтый лес, сочные, поджаристые куски мяса, обилие зелени в многочисленных тарелках и холодная бутылка водки, стоящая на столе.

Открыли вторую, разлили, взяли по шампуру и стопке.

— Нууу, — начал тост Серега, — давайте выпьем за…

— Нушозаипаныеуткииии!!! — прервал его тост рев, раздавшийся с озера. Мы одновременно повернули головы в направлении крика. С первого взгляда стало понятно, что Очень Осторожный и Самый Меткий охотник в очередной раз не смог подкрасться к плавающей стае, и жирные неповоротливые утки опять нагадили ему в нежную и ранимую душу. Презрительно посмотрев на неудачника, они махнули крылами и полетели по направлению к нам.

— Во, как раз в наш мангал летят, — пошутил Серега, — щас еще и шулем из уточки сварим.

Может, и сварили бы, но психика охотника оказалась чересчур нежной, и не, выдержав утиного издевательства, что-то в ней надломилось.

— Ну, мля, песец вам пришел, пернатые твари!!! — от истеричного вопля охотника рыба повыскакивала из озера и попряталась на деревьях. — Мля буду, если не иопну одну из вас!!!! — продолжал пугать глупых птах неугомонный любитель утятины.

Птахи ржали и какали сверху на его обещания.

Выскочив на берег, он, не целясь, бабахнул в стаю, секунду назад спугнутую им с озера, и о чудо! Попал! Из стаи, пролетающей над нами, вывалилась одна утка и, раненая, начала пикировать вниз, куда-то за нас.

— Ааааа, пля, получила, сцуконааа?!??! — торжествующий вопль счастливца кувалдой ударил по ушам и плотной волной понесся дальше. В Африке испуганно насторожились самцы слонов, а самки, радостно задрав хвосты, кинулись на зов.

Мы, как стая сусликов, стояли и смотрели на великое противостояние Человека и Природы.

А в это время Человек краем мозга сообразил, что подранок щас скроется в лесу и найти его будет потом проблематично. Нас он не видел в упор. Утка — это все, что он сейчас видел, все, о чем он щас думал.

Не отводя взгляда от падающей птицы, он с проворством пациента психиатрической клиники, совершающего побег, ломанулся к месту предполагаемого падения утки, на ходу вскидывая ружье.

Утка падала в лес. К ней гигантскими скачками летел охотник с поднятым ружьем. А между ними в береговой рощице стояли мы, такая, блин, вся невидимая толпа людей на фоне дымящегося мангала.

— От меня не уйдешь!!! — проревел этот лесной Бонифаций и пальнул навскидку в сторону падающей утки.

Мы люди молодые, не жалующиеся на реакцию, и поэтому, когда дробь хлестанула по мангалу, мы уже лежали гудками вверх, громко интересуясь друг у друга. Откуда?! Тут?! Взялся?!!! Этот?!! Боря Моисеев?!!!

А этот неутомимый лесной скакун уже приблизился на расстояние метров тридцати и, судя по матюкам, перезаряжал ружье.

— Растопчет ведь, сцуко! — раздался голос Сереги. — И не заметит.

— Угу, — подтвердил я, выплюнув килограмм мха изо рта, куда тот набился при падении.

— Перезаряжает, — заметил я, — щас палить начнет. А вот ему!

Мужик аж газанул в штаны от неожиданности, когда почти у него из-под ног, как штрафная рота в атаку, встали уже трезвые ребятки с глазами, обещающими продолжительное и крайне болезненное гомосексуальное действо.

Вот вы идете и встречаете людей. "Что вы сделаете? Ну хотя бы поздороваетесь, про погоду поговорите там, про комаров ненасытных.

Нет. Он ничего не сказал. Ни слова ни полслова.

Он молча развернулся и кинулся к своей лодке. Мы ломанулись за ним, ощущая, как от него исходит запах страха, подозрительно напоминающий сероводород.

Инстинкт, помогший выжить на земле людям, гнал мужика со скоростью, совершенно нереальной для человека, обремененного болотными сапогами и ружьем.

С аццким выражением лица, пискнув что-то нечленораздельное и газанув напоследок (человек-скунс какой-то!), он прыгнул в свою лодку, оттолкнувшись от берега.