Из сказанного видно, что у Суворова все необычное и редкое стало повседневным, чудесное низведено к обычному, по рутинной оценке неисполнимое сделалось возможным. Из его великой души, без внешних влияний и напора обстоятельств, выросла система действий, построенная на теории невозможного. Также точно, только еще сильнее Французов, Суворов успел вселить в неприятеля, Турок и Поляков, страх к его имени. Так же не понимали его системы и говорили, что он действует не по правилам, что ему везет счастие. Непонимание или нежелание понять его военную теорию привело к тому, что сомневались в будущем его успехе против Французов, тогда как одна Суворовская теория для войны с Французами в то время и годилась. Да и потом, после войны, раздались в пользу Суворова лишь немногие слабые голоса. Так, неизвестный автор замечательной брошюры, по которой преимущественно изложена выше французская система войны, промолвился, что "Австрийцы как будто стали понимать эту систему, но им не доставало смелости в исполнении и решимости прибегнуть к крупным средствам; Суворов же соединил то и другое, и Французы были побеждены". Да еще престарелый прусский фельдмаршал Мёлендорф объяснял одному из русских государственных людей, что "только завистью, невежеством или глупостью можно объяснить мнение, будто Суворову везло одно счастье; он был первым и единственным полководцем, который понял дух и свойства современной французской армии и сразу нашел верный способ для успешного противу нее действия" ²⁰. Не пускаясь в поиски за другими однородными суждениями, заметим, что и два приведенные не отличаются особенною верностью. Вступая в войну с Французами, Суворов не прибегал ни к каким новым средствам, а приложил к делу лишь свой обычный способ действий. Он отправлялся против Французов со своей старой, давно сложившейся теорией и нес с собою уверенность в победе; уверенность эта, поддержанная 30-летним опытом, не изменила ему и при новых обстоятельствах.

 Когда Суворов приехал в Италию, пролог кампании 1799 года был уже разыгран.

Дела Франции находились в очень не блестящем виде, благодаря между прочим тому, что французские войска оставались, после потерь минувшего года, не укомплектованными. Конскрипция шла так медленно, что в феврале все армии республики получили в общем итоге только 40,000 конскриптов, между тем как ожидалось впятеро больше. Коалиция обладала средствами гораздо более значительными, но Французская директория не унывала, мечтала даже о завоеваниях и выработала наступательный план кампании. Она действовала в настоящем случае с дерзостью, очертя голову; но за исключением некоторых крайностей в подробностях, в поведении её не усматривается ничего нового. Делалось тоже самое, что в предшествовавшие 6 или 7 лет, и что в конце концов приводило к успеху; сонливости, нерешительности, робости союзников в замыслах и в исполнении, — Французы противуставляли энергию, пылкость, отвагу. Революционная система, воплотившаяся и в политике их и в войне, доселе их выручала; как же было не держаться её в будущем?

В южной Германий кампания открылась в начале марта: Австрийцами начальствовал эрц-герцог Карл, Французами генерал Журдан. Произошло два крупных дела — при Острахе и при Штокахе, оба нерешительные, хотя численный перевес был на стороне Австрийцев, и при более энергическом образе действий, они могли бы добиться результата полного и блестящего. После 5-недельной кампании, Французы отступили за Рейн, но удержали в своих руках многие на нем переправы.

В Альпах военные действия начались среди полной зимы, и Граубинден был немедленно занят Французами при огромных потерях Австрийцев, а затем республиканцы вторглись в Тироль и, хотя принуждены были потом оттуда ретироваться, но удержались в Граубиндене. Пользуясь неподвижностью противника под командою генералов Готце и графа Бельгарда, Французы, предводимые способным, энергическим Массеной, сделали все, что только было возможно, и понесли потери ничтожные сравнительно с австрийскими. Успех их, при тройном превосходстве сил Австрийцев, был изумительный, почти неправдоподобный. Различие двух военных теорий высказалось тут наиболее ярко, благодаря неспособности австрийских генералов, связанных кроме того гофкригсратом.

На третьем театре войны, в северной Италии, действия начались позже, чем в Швейцарии и на Рейне. Начальство над Австрийцами вверено было барону Меласу, 70-летнему старику, который имел за собой опытность, отличался личным мужеством, но как предводитель был нерешителен, неискусен, неспособен. Мелас отказывался от почетного назначения, отговариваясь старостью и недугами, но правительство настаивало; ему дозволили ехать в армию не спеша, со всевозможным комфортом; он этим воспользовался и прибыл в Верону лишь за несколько дней до Суворова. Временное начальствование войсками поручено было барону Краю, генералу деятельному, мужественному и решительному, но с военным дарованием, не превышавшим уровня посредственности. Французскими войсками начальствовал генерал Шерер, старый, дряхлый, слабый характером и неспособный, войска не любили его, не доверяли ему, да и он сам согласился принять над ними начальство с большою неохотой.

По общему плану директории, Шерер должен был действовать наступательно, что он и сделал. Произошла встреча и кровопролитный бой на р. Адиже, который однако не имел существенных результатов. Французы одержали решительный верх на своем левом фланге и отчасти в центре, но правое крыло их было разбито. Обе стороны понесли большие потери, и затем остались в бездействии. Вторая их встреча была при Маньяно: обе стороны понесли значительный урон, Французы потеряли больше Австрийцев. Решительного результата сражение не имело; полной победы или поражения не было; но Шерер отступил в ту же ночь - Австрийцы преследовали его одними передовыми разъездами до Минчио.

Довольствуясь своей полупобедой, Край не воспользовался ни перевесом сил, ни выгодами положения; он все поджидал Меласа и подкреплений и потерял дорогое время бесповоротно. Прибыл наконец и Мелас, но бездействие продолжалось; ждали генералов Отта, Вукасовича, русских войск, Суворова. Шерер не считая возможным удержаться на Минчио, спокойно отступил, усилив гарнизоны Мантуи и Пескьеры. Выждав три дня, Мелас перевел армию чрез Минчио и перенес главную квартиру в Валеджио. В этот самый день Суворов въехал в Верону.

Он приехал вечером. В приемный зал стали тотчас же собираться находившиеся в Вероне русские и австрийские генералы, высшие лица местного духовенства, гражданской администрации, представители разных сословий. Спустя несколько минут вышел Суворов, поклонился всем и подошел под благословение архиепископа. Архипастырь сказал ему приветствие, а затем и городская депутация. Суворов выслушал добрые пожелания, объяснил, что прислан выгнать Французов, защитить троны и веру, восстановить мир и тишину; просил у архиепископа молитв, а прочим рекомендовал верность и повиновение законам. Произнеся свое короткое слово, он остановился, как бы собираясь с мыслями, но потом, наклонив голову в виде поклона, вышел. Все стали расходиться, остались только русские генералы и несколько австрийских. Суворов опять показался, поклонился и, зажмурив глаза, обратился к Розенбергу с просьбою - познакомить его с сослуживцами. Розенберг стал представлять, произнося чин и фамилию каждого. Суворов стоял зажмурившись и при имени лица, с которым прежде не служил, открывал глаза, делал поклон и говорил: "не слыхал, познакомимся". Этот отзыв, довольно обидный для многих, считавших себя людьми известными, изменился, когда Розенберг называл фамилию генерала, сослуживца Суворова, или известного ему похорошей репутации. Суворов обращался к таким с ласковым приветствием, вспоминал старое время, сулил доброе будущее. С особенною теплотою отнесся он к молодому генералу Милорадовичу, вспомнил как он, Милорадович, будучи ребенком, ездил на палочке, размахивая деревянной саблей; очень похвалил пироги, которыми угощал его отец; поцеловался со своим старым знакомым и пообещал ему геройскую будущность. Еще задушевнее принял Суворов Багратиона, который служил под его начальством на Кавказе, во вторую Турецкую и в последнюю Польскую войну. Он встрепенулся при имени Багратиона, вспомянул про прежнее славное время, обнял "князя Петра", как он его называл, поцеловал его в глаза, в лоб, в губы, сказал: "Господь Бог с тобою" и своею сердечною приветливостью тронул его до слез.