Граф Николай Александрович Зубов, человек самый рядовой и ординарный, был попроще своих братьев, особенно Платона, без самомнения, без убеждения в каком то высшем призвании. Суворову он был известен довольно давно, когда брат его, Платон, не вошел еще в фавор и стоял в ряду самых обыкновенных смертных. Н. Зубов имел еще ту хорошую сторону, что не задаваясь выспренними задачами, нес службу добросовестно и усердно. Суворову приводилось с ним переписываться; одно письмо делового характера, писанное из под Кинбурна в 1788 году, в этом свидетельствует. Таким образом они не были людьми незнакомыми, но никогда не состояли и в близких отношениях. Теперь судьба свела их почти внезапно. Как именно все это произошло, не знаем; Суворов так был погружен в войну с Польшей, а потом занят умиротворением края, что у него хватало лишь времени на переписку, почти исключительно деловую, и в бумагах почти нет указаний на этот неразъясненный предмет. Да и последующее время, вплоть до свадьбы, освещено очень недостаточно.

Мы знаем, что Наталья Александровна была заранее обеспечена отцом на случай его смерти или её замужества, 1500 благоприобретенных душ (мужского и женского пола (. Когда брачный союз был решен и начались переговоры о приданом, то Суворов назначил дочери кое-что из своих брильянтовых вещей (должно быть немного), денег же, надо думать не давал, или дал мало. Правда, около года после свадьбы Дочери, он переписывается с Хвостовым о 60,000 рублях, обещанных зятю с выплатою в сроки, но как увидим позже, эти деньги не были приданым. Вообще переговоры о приданом велись через Хвостова, так как и он и жених находились в Петербурге, а Суворов в Варшаве. Дело шло порядочно и прилично, по крайней мере никаких признаков острого свойства не видать; но было дано понять Суворову со стороны графа Н. Зубова, что укрепленная за невестою недвижимость имеет слишком скромные размеры и что этот недостаток легко устранить, прибегнув к милости и щедротам Императрицы. Суворов отказался на отрез от указываемого пути, написав Хвостову, что этого «общего правила» он никогда не держался; что такой его взгляд должен быть Хвостову хорошо известен; что Наташе 1500 душ довольно, а если мало, то для него, Суворова, легче добавить впоследствии, когда удастся приобрести новые имения собственными средствами. Такой отказ однако подействовал не сразу, и попытки возобновлялись, но постоянно безуспешно. Под конец уже не сам Суворов, а по его поручению Курис написал Хвостову, что домогаться деревень Суворов не станет, что пожалование в воле монаршей, а выпрашивать он решительно не согласен, ибо во всю свою жизнь никогда этого не делал ⁹.

Суворов имел бы право указать своему будущему зятю другой путь для исполнения его желаний, именно обращение к Государыне чрез его брата, графа Платона. Но это может быть избавило бы Суворова от лишней докуки, а успеха все равно не имело бы; Платон Зубов поступил бы также, как Суворов, хотя по другим побуждениям: он не любил утруждать Императрицу просьбами за других, даже за своих родных братьев.

Все эти переговоры впрочем не имели значения вымогательства, торга или непременного условия, от которого зависело бы заключение брачного союза. Трактование шло, а вместе с тем двигалось и дело. В пятницу, намасляной1795 года, совершилось торжественное обручение в таврическом дворце; Суворов по этому поводу писал: «благословение Божие Наташе и здравие с графом Николаем Александровичем; ай-да, куда как мне это утешно». Апреля 29, в отсутствие Суворова, все еще находившегося в Варшаве, они были обвенчаны. Дочь его сделалась отрезанным ломтем, произошла в некотором отношении пустота на прежде занятом ею месте. Пустоту эту Суворов вскоре заполнил сыном  ¹⁸.

Когда Суворов выезжал из Варшавы, морозило и дул резкий ветер; почему сберегая свои болевшие глаза, он сидел в дормезе, подняв все стекла. Переехав Вислу и едучи по Праге, он с нескрываемым удовольствием глядел по сторонам, замечая сглаживающиеся следы прошлогоднего бедствия и большое число новых зданий, возводившихся на месте пожарища. «Слава Богу, кажется забыто прошедшее», промолвил он в заключение, улыбаясь. Проехав Прагу, он часто обращался к тому месту, где после штурма была разбита для него калмыцкая кибитка и где он принимал депутатов варшавского магистрата. Едучи через передовую линию укреплений, он заметил: «волчьи ямы еще не заросли и колья в них живут до времени», а потом перекрестясь, прибавил: «милостив Бог к России, разрушатся крамолы и плевелы исчезнут».

И Варшава, и Прага скоро пропали из виду в мглистой дали, и потянулась белая однообразная дорога. Зимний путь еще не установился; кочки и выбоины сменялись на каждом шагу и награждали Суворова беспрерывными толчками. Не имея привычки к продолжительной езде в крытом экипаже, он поминутно вскрикивал, но все-таки решил продолжать путь безостановочно, отдыхая только по ночам. Впереди скакал курьером в кибитке один из его адъютантов, заготовлявший лошадей, ночлеги и проч. На первом или втором ночлеге произошел комический случай, показывающий как поразительны были для посторонних людей некоторые привычки и причуды Суворова. Генеральс-адъютант Тищенко приготовил и прибрал для ночлега теплую хату, но не догадался осмотреть в ней запечье, где спала глухая старуха. Когда приехал Суворов, то по своему обыкновению разделся до нага, окатился холодною водой и, чтобы расправить одеревеневшие от долгого сиденья члены, стал прыгать по хате, напевая по-арабски разные изречения из корана. В это время проснулась старуха, выглянула из запечья, приняла Суворова за чорта и закричала во вес голос: «ратуйте, с нами небесная сила». Перепугался и Суворов от этого внезапного вопля, и инстинктивно тоже поднял крик; явились люди и вывели старуху, полумертвую от ужаса.

На всем пути готовились новому фельдмаршалу торжественные военные встречи, но он этого не пожелал и разослал самые категорические просьбы и запрещения. Многие послушались, но не все, так как некоторые считали своим служебным долгом — представиться фельдмаршалу. Суворову пришлось прибегать к разным хитростям, чтобы избежать встреч; останавливаться для перемены лошадей в нескольких верстах от почтовой станции, пересаживаться в передовую курьерскую кибитку и закрываться рогожей. Выходило это местами не совсем ловко, например в Гродно, где ожидал его с почетным рапортом князь Репнин, один из тех, которых Суворов обошел при производстве в фельдмаршалы. Тут же, под Гродном, дошли до Суворова разные слухи о столичных новостях, в том числе один, очень для него неприятный. Он встревожился и послал одного из своих спутников вперед, с письмами к Платону и Николаю Зубовым, на которые и получил перед Нарвой успокоительные ответы. Несмотря на это, он отправил к своему зятю другого посланного, с вопросами: «что, как, где», на которые граф Н. Зубов отвечал: «ох, уж вы мне...... все хорошо».

В Стрельну была выслана по повелению Государыни парадная придворная карета, при эскорте из чинов конюшенного ведомства; туда же выехал на встречу своему тестю Н. Зубов; несколько других генералов встретили его еще раньше. В Стрельне Суворов облекся в фельдмаршальский мундир со всеми орденами, сел в присланный экипаж и отправился в Петербург. Это было 3 или 4 января 1796 года; мороз стоял сильный, больше 20 градусов; несмотря на это Суворов просидел весь переезд в одном мундире, с открытою головой, держа шляпу в руках; спутники его, Н. Зубов и генералы Исленьев и Арсеньев, поневоле следовали его примеру. Прибыв в Петербург, к зимнему дворцу, Суворов зашел предварительно к Платону Зубову, чтобы обогреться самому и дать отойти от стужи полузамерзшим спутникам. Исленьев и Арсеньев из субординации молчали, но Н. Зубов заметил с неудовольствием одному из свиты Суворова: «твой молодец нас всех заморозил». Из покоев фаворита отправились в приемные комнаты Императрицы. Тут Суворову был оказан самый благосклонный прием; Екатерина на первых же порах вступила с ним в разговор о предполагавшейся тогда персидской экспедиции и предложила ему главное начальствование, но Суворов попросил несколько времени на рассмотрение дела. Она совершенно очаровала Суворова своим милостивым обхождением и простерла внимание до того, что зная нелюбовь Суворова к зеркалам, приказала их завесить на время приема причудливого фельдмаршала.