Тревожно мне стало тогда лежать на распаренной земле, смотреть в небо, еще наполовину освещенное последними лучами зари, — я повернулся, приподнялся на локте, посмотрел на противоположный берег и увидел белую птицу, аиста, на сухом дереве, на самой вершине. Длинный птичий клюв был направлен к заре, к уходящему солнцу. Неподвижно и долго сидел аист. Он улетел лишь когда истлела последняя полоска света на горизонте.

Много дней я провел в том месте, и каждый вечер с последними лучами солнца прилетала белая птица, садилась на вершину дерева и смотрела, как уходит день. Внизу плескались рыбы, искали добычу щуки и окуни, гудели комары, шуршали стрекозы, а птица была молитвенно неподвижна.

И я вглядывался в зарю, и я был молитвенно неподвижен. Я думал. Вдумывался, предугадывал. То вдруг что-то перемалывалось во мне тяжелыми жерновами, то возносилось, воспарялось облаком, то горело, испепеляя все и вся, то прорастало «цветочком аленьким». Разум вселенной, кажется, оживал во мне, и я жил во вселенной. И чудилось: вот-вот пойму. Вот-вот поймаю что-то, нечто, именно то, что мне нужно, и все решится. А что же — все? Что? В чем? Где? Вот, вот сейчас, как бабочку в сачок... и сразу же... и счастье... и разум... и правда... и справедливость... и себе и всем.

Далеко то время. А чувство того времени во мне живо и сейчас, будто только что родилось в этом весеннем лесу.

Что это? Невольно прислушиваюсь к прерывистому, глухому голосу кукушки и считаю: раз, два, три, четыре... какая глупость... пять, шесть, семь... побольше бы... восемь, девять, какая ерунда... десять. Замолчала. Жить мне осталось только десять лет? А что, не так уж мало. Ерунда. Верить этой глупой примете? Кто ее выдумал? Кто бы ни выдумал, а нет, пожалуй, ни одного человека, который бы не считал свои годы, услышав кукушку. Много она не накукует, Никита прав. Она способна лишь напугать тех, кто верит. А зачем, собственно, знать нам, сколько мы проживем? Ведь ни дерево, ни птица не знают и не спрашивают ни у кого о своем веке, и хорошо им. Но для чего все-таки человеку хочется знать срок своей жизни? Чтобы по возможности все успеть? Или чтобы разумно распределить свои силы в достижении цели? Или, быть может, ясное осознание конца по-особому преобразует человека, делает его духовнее, значительнее? Но ведь все умирают, и мы умрем. Да, это так. Но в том-то и вся хитрость природы, что мы не знаем, когда наступит наша смерть. И не думаем об этом, забываем. Жизнь нам кажется бесконечностью. Прекрасное это чувство, но бывает, что именно оно подводит нас, когда мы делаем что-то против совести и чести, против всех своих душевных правил. Перед сознанием смерти мы обычно честны и чисты. Забываясь и рассчитывая на бесконечность своей жизни, мы грешим и грешим, в надежде исправить все потом... начать все сначала... Вот и я сейчас все хотел бы начать сначала. Тем более, что и сама природа начинает оживать — весна. Но куда мне деть прожитые весны, которых много в моей жизни? Они помнятся, они живы.

А куда я, собственно, иду? Да никуда. К самому себе. Впереди уже видна поляна и берег неширокой нашей Черной речки. Сколько раз мы тут рыбачили — лесопарковские друзья. Над нами склонялись ленивые ветви ив, летали вокруг стрекозы, бабочки, а мы ждали улова, рыбины, чтобы во! В руку толщиной. Но ничего нет возле этого берега, нужно идти дальше, вверх по реке, к бочагам.

Рыбаки! Самые настоящие лесопарковские рыбаки сидят на берегу рядом с горбатым мостиком. Два пацана, два друга. Сидят, по-хозяйски растопырив ноги.

— Привет рыбакам!

Молчание. Точно и нет меня. И только через минуту:

— Здравствуйте, — буркнул один, лет шести-семи. А другой, постарше, даже не оглянулся, мол, чего мешаешь?

— Ты чей сын? — спросил я маленького.

— Звягинцева, — сказал тот, шмыгнув носом.

«Надо же, Сенькин сын!» — подумал я почему-то с удивлением и грустью.

— А ты чей?

— Так, ничей! — отрубил парень постарше. Был он солиден и неприступен, как будто я пришел отбить его право на здешние места.

— Ну-ну, — сказал я. — Только тут рыба и не водилась. Вон куда нужно идти, за излуку.

— Сами знаем, — сердито ответил мне старший, давая понять, что я ему уже намозолил глаза.

— Ладно уж, ловите мокриц, — сказал я в сердцах и, постояв недолго, пошел дальше, в глубь парка, к дубовой роще на горе.

Нехорошо мне стало от такой неприветливости мальчишек. Я уже и тут чужак, новое пришло поколение. Они уже сами с усами. Дурачки. Нет чтобы послушаться. Ведь уже проверено опытом...

Опять этот опыт! Снова учишь! Опыт чего? Ошибок и неудач? Эх ты, мастер-пепка. Твой опыт... Да зачем он нужен этим пацанам? Правильно сделали, что не стали со мной разговаривать. Я тут и в самом деле чужак. Надо идти куда-нибудь подальше, в лес, к холмам, где пас коров, где посуше, где только деревья знают и помнят меня. И не унывай, Ленька, веселей, весна вокруг, и все идет, в общем-то, как надо, и вот уже снова лес, тропа, корни под ногами.

Вдруг кто-то больно цапнул меня за ногу повыше ботинка. Я отогнул брючину и увидел муравья. Зажал его между пальцами. Он подогнул коричневое тугое брюшко, зашевелил усами, задергался.

— Не бойся, не раздавлю, — сказал я и посадил мураша на еловую шишку. Он провалился между раскрытыми чешуйками. Но вот он оказался на песке, перелез через ветку, обогнул цветок и внезапно исчез. Куда же ты? Ах, вон ты где? Уже вцепился в сухое и длинное брюхо осы. А может быть, это совсем другой муравей изо всех сил перетягивает свою ношу через высокий стебель иван-чая к трухлявому пню? Я шагнул в ту же сторону и увидел муравьиный тракт.

Муравей подтащил брюшко осы к своей шоссейке и оставил находку, к которой сразу же подбежали три других муравья. То были, наверное, муравьи-подносильщики или волокуши.

Что же ты, дурачок, не донес до конца свою ношу? За такую находку тебя, может быть, хорошо бы отблагодарили твои самые главные муравьи. Или тебе не нужна награда? Тебе хочется побыть одному, как и мне? Ну тогда ползи, дружище, беги, лети на своих проворных лапках к свободе и удаче. А я, пожалуй, пойду вдоль твоего шоссе, к твоему дому, он всегда меня манил, — ведь он мне в диковинку, как был бы в диковинку тебе мой, человечий дом.

Шагал по еловым прошлогодним шишкам, по коричневым россыпям хвойных иголок, по хрупкому замшелому валежнику, по грязно-желтым пролысинам сухого песка. А потом началась чащоба.

Теперь нужно было раздвигать перед собой ветки и склонять голову почти до земли, пролезая под бородатыми хвойными лапами низкорослых елей. Но какая-то сила властно влекла меня. И мне стало казаться, что, чем дальше я иду в глубь леса, в чащобу, тем все меньше и меньше становится мой рост, и вот уже, должно быть, совсем скоро, как только приду в неведомый муравьиный город, вовсе превращусь в крошечного человечка, а может быть, даже в муравья.

И вот меня поведут к каким-то самым главным начальникам муравьиного народа. Те, обнюхав и ощупав мою одежду и облив ее какой-то едучей кислотой, строго спрашивают: «Кто ты?» Я не знаю, что им ответить. Кто же я? Назвать свое имя? «Я человек!» — радостно сообщаю я. Но этого оказывается мало моим строгим незнакомцам, они спрашивают опять: «А ты чем докажешь, что человек?»

Вот именно. Каким образом мне доказать, что я человек?

Поторапливайся, показывай, что ты и есть ты, а иначе быть тебе навсегда маленьким коричневым муравьишкой. «Ты живой, и мы живые, и не все ли равно, кем ты теперь станешь?» И тут я, наверное, заплачу от горя и от ужаса. «Что вы со мной делаете! — закричу я никому, кроме муравьев, не слышным муравьиным криком. — У меня же все человечье: и руки, и ноги, и голова». Муравьи-начальники захохочут: «Вы посмотрите только на этого глупого мураша, ну о чем он говорит? Ведь у него все как у нас, только хуже, некрасивее».

«Да отпустите же вы меня! — опять закричу я. — Ну вот ей-богу, я человек, потому что, потому что... мне просто нельзя насовсем превращаться в муравья, или в птицу, или в дерево, хоть оно тоже вроде нас, живое. Я умру, если буду стоять на одном месте, как сосна, или бегать по одним и тем же тропам, как муравьи, — мне нужно и ползать, и бегать, и летать, а иногда мне нужно оказаться сразу же и в небе и под землей, и справа и слева, в камне и в дереве...» — «Как же это возможно?! — закричат изумленные муравьи. — Ты нас, видно, хочешь одурачить, мы про такое не знаем».