Царя можно было теперь готовить к самому худшему; к полной капитуляции всей русской пехоты, выставив единственными виновниками приближающейся катастрофы Меншикова и Августа.

Об этих беглецах Огильви горько сообщил царю, что не ведает, «как те пред вашим царским величеством и всем честным миром оправдаться могут, когда меня здесь, при разорванном и разоренном войске, без денег, без магазейну, без артиллерии и полковых лошадей покинули и все войска в замешание привели».

Фельдмаршал, само собой, преувеличивал тяготы своего положения, поскольку с укреплений Гродно по-прежнему глядели грозно десятки русских тяжелых пушек, а армейские магазины были пока снабжены провиантом и фуражом, и никакого замешательства в русских полках, твердо стоящих на бастионах, опоясывающих Гродно, не было. Когда 15 февраля шведский конный отряд, предводительствуемый самим Карлом XII, появился перед бастионами Гродно, то по приказу Михаилы Голицына преображенцы и семеновцы, стоящие в предместных укреплениях, дружно дали троекратный залп, с бастионов заревели тяжелые пушки, и король наглядно убедился, что русские полностью готовы дать отпор шведской атаке. Объехав всю линию петровских укреплений и убедившись, что в них нет ни одного слабого места, Карл XII принял вынужденное решение: не штурмовать, а блокировать Гродно, в расчете, что у русских скоро закончится провиант и фураж. Но и здесь оказалось, что запасы скорее кончались у шведов, а не у русских. Действуя по принципу, что война кормит войну, армия Карла XII жила эти годы в основном за счет грабежа местного населения. А вот в окрестностях Гродно не нашли ни фуража, ни провианта — все уже было собрано в крепости. И в поисках запасов шведы отступили сперва на пять, затем на десять, а затем и на семьдесят верст от Гродно, поставив королевскую ставку в местечке Желудки. Блокаду Гродно они вели теперь только конными разъездами.

Однако Огильви в письмах к царю по-прежнему продолжал паниковать, уверяя, что вслед за Августом и Меншиковым, которые, «не сказав мне ни слова, от войску и чину своего убежали», разбежится и вей оставшаяся армия и, только если ей «случай для того представится, уйдет в ретираду». Случай для ретирады и тем паче для бегства шведами, не занявшими левый берег Немана, давно русским был дан, но ни какого дезертирства русских солдат из Гродно не было, и Огильви, много раз видевший в европейских войнах, как разбегаются солдаты-наемники в случае бегства своего командующего, был тому немало поражен. Ночное бегство короля Августа, не забывшего прихватить с собой и армейскую казну, казалось, не произвело никакого впечатления на русских солдат, сохранивших в полках твердый порядок и дисциплину.

Зато в Москве Петр I, которому и Меншиков сообщил горькую весть, что к Гродно «проехать невозможно из-за того, что неприятель Гродно обошел», крайне переживал блокаду своей армии. Ведь в Гродно отрезаны были лучшие полки, прошедшие через поля всех сражений Северной войны.

— Как бы сей Огильви не стал для нас вторым герцогом де Кроа, — с горечью заметил он Меншикову, когда фельдмаршал на все приказы царя о немедленной ретираде от Гродно хладнокровно отнекивался, что «решил остаться в Гродно до лета и ожидать иль отхода шведов, иль совокупления с саксонским войском!».

В гневе Петр, примчавшийся в Минск к Меншикову, отправил приказ Репнину: «Господин генерал! Фельдмаршала Огильви, который неописанное зло сделал, при получении сего письма возьми за арест с его слугами, також письма и прочее все запечатай. Сие, конечно, учини, объявив всем генералам мой указ!»

Грозный царский указ в Гродно, впрочем, не попал. Шведские разъезды появились уже за Неманом, и царский гонец завернул с дороги назад.

Меж тем в Гродно Аникита Иванович Репнин в феврале учинил ревизию провиантских складов и с ужасом убедился, что провианта для армии не то что до лета, а и на три недели едва ли хватит!

— В тот же день он пригласил в свою палатку Михаилу Голицына.

— Гляди, князь, до какой скудости мы дошли! — сердито передал он Голицыну отчет о ревизии. — А наш господин фельдмаршал в осаде до лета намерен сидеть, поджидать саксонцев! А ведь писем от короля Августа нам николи не зачитывает. И где его саксонцы обретаются, Бог ведает! — Обычно тихий и спокойный, Аникита Иванович после своей ревизии был в страшном гневе. Старый генерал, он хорошо знал, что солдат без сухаря — уже не солдат!

— Надобно срочно слать гонца к его царскому величеству! — заикаясь от волнения, сказал Голицын.

— Вот я и позвал тебя для совета! Нет ли в твоем регламенте нужного человека? — Вообще-то Аникита Иванович, особливо после Митавы, недолюбливал князя Михаилу, почитая его опасным соперником по воинской славе, но деваться было некуда: Голицын знал своих гвардионцев наперечет! А то, что к царю надобно послать именно офицера гвардии, Репнин не сомневался, помня, сколь великое доверие имел царь Петр к своим гвардейцам.

— Есть у меня один поручик! — поразмыслил Михайло. — Мать его родом из этих мест и, ежели нарядить его в мужицкое платье, сойдет за простого белорусского мужика. Благо и болтает-по местному.

Вечером того же дня гонец был направлен.

Еврейская корчма по слонимской дороге выглядела, как и любая другая еврейская придорожная корчма: большая покосившаяся изба, при ней конюшня, хлев и поварня. За печкой ютилась семья корчмаря Янкеля, большая столовая зала с подслеповатыми окошками разделена была трактирной стойкой.

За стойкой суетился сам Янкель, разливая мужикам водку прямо из бочонка с краником и нарезая на закуску домашние колбасы и львовские рубцы. К каждой закуске полагался, само собой, и соленый огурчик. Правда, многие пьяные посетители корчмы обходились и без закуски: сивушную водку простодушно занюхивали рукавом.

Впрочем, когда в корчму заглядывала публика почище, догадливый Янкель доставал из-под стойки заветный штофик с очищенной гданьской водкой, а его женка подавала яичницу с ветчиной. Правда, иные дорожные гости, как, к примеру, сидевший сейчас в углу белокурый великан, даже пронырливого Янкеля ставили в тупик. По виду и одет мужиком, и говор местный, а, поди же, потребовал гданьской водки и заказал и яичницу, и рубцы по-львовски. А когда стал расплачиваться, вынул такой тугой кошель, что зазвенели талеры. Все пьяницы в корчме сразу зашушукались, что неплохо бы отнять по дороге у этого мужика тугой господский кошель. И неизвестно, чем бы закончился трактирный расчетец, если бы замерзлые двери корчмы не распахнулись и на пороге не выросли здоровенные шведские жолнеры. Им-то Янкель, впрочем, не удивился: с тех пор как шведский король стал лагерем под Гродно, разъезды шведских рейтар замелькали на всех дорогах вокруг города. В свой черед стали нет-нет да и появляться и разъезды русских драгун из Слуцка и Минска, где стояли полки князя Меншикова.

И те и другие солдаты хватали без денег все, что хотели, и Янкель благословлял жену Сару, так умело запрятавшую под тряпьем потайной люк, ведущий в подвал, где корчмарь хранил самые дорогие припасы.

Незваных гостей Янкель поспешил угостить доброй чаркой отборного самогона, после чего с мороза жолнеры сразу размякли, подобрели и весело налегли на яичницу с колбасой. Однако жолнеры с порога, должно быть, приметили, как белокурый мужик-великан прячет за пазуху тугой кошель с талерами.

— Кто будет пан? — подступил к великану вислоусый рейтар из поляков-наемников. За долгие годы войны в Речи Посполитой, пока король Карл гонялся за королем Августом, многие шляхтичи охотно нанимались на шведскую службу, поскольку военная удача, а следовательно, и добыча была на стороне шведского короля. Ведь только из одного Львова шведская армия вывезла четыреста телег золота и серебра. Большая часть, само собой, досталась Королевской казне. Но и офицеры с солдатами внакладе не остались.

— Кто будет пан? — поляк-рейтар ухватился за отворот мужицкого затрапезного полушубка.

— Прошу пана, отпустите бедного холопа пана Радзивилла! — к общему удивлению, подобострастно заныл великан, на целую голову возвышавшийся над вислоусым шляхтичем.