— Да уже в Белгороде, почитай, несколько тысяч на службу не явились. И добро бы поселенные солдаты или рейтары, так нет же — коренные дворяне! — разгорячился то ли от выпитого вина, то ли от печальных воспоминаний князь Дмитрий. — Бирючи[5] трижды поход объявляли, из Москвы грозный царский указ разослали, что отнимут у нетчиков их поместья, а все одно — в поход не спешили, а посланным гонцам ответствовали: «Дай бог Великим Государям служить, только бы сабель из ножен не вынимать!» А явятся: лошади — клячи худые, сабли тупые, сами безодежные, строю не обучены, иные и стрелять не умеют. В походе от них один шум и крик! Погрозятся прадедовскими саблями и укроются за пехоту. Вот тебе и все нынешнее дворянское ополчение.

— Да ты кушай, Митя, кушай, не то за разговором-то ничего не ешь! — Софья Матвеевна смотрела на своего старшего с тревогой: ишь похудел, ямочки на щеках исчезли, лицо стало костистое, суровое и — страшно признаться — совсем чужое. И Софья Матвеевна все подкладывала своему старшенькому и грибочков маринованных, и икорки, и осетринки — надо же, какие беды Митенька в том глупом походе претерпел.

Меж тем Ермолаич не без торжества доставил из поварни жареного поросенка с гречневой кашей.

— Ай да Матрена! Умеешь ты поросенка приготовить! — Борис Алексеевич самолично воткнул в поросенка охотничий нож. И, обратясь к князю Дмитрию, заметил не без насмешки: — Вот кого твоему большому воеводе в походе не хватало — вашей Матрены.

— Спасибо, батюшка свет боярин, за слово милостивое! — Матрена, стоявшая у дверей, поклонилась в пояс. Борис Алексеевич тоже поднялся, налил чарку царской водки, протянул ключнице, затем перехватил быстрый взгляд ключника-мужа, угостил и его, сердешного.

После поросенка все как-то осоловели. А меж тем из ледника доставили яблоки в патоке и в квасу, сливы и вишни соленые, груши и смоквы, финики и орехи грецкие.

Борис Алексеевич же потребовал, по старинному обычаю, щей кислых и хлебал долго, с удовольствием. Когда боярина отвели в опочивальню и поставили на столик квасу, зашедший перед сном пожелать спокойной ночи князь Дмитрий заговорщицки подмигнул ему и выставил к квасу еще и штоф беленькой, зная, что старый Голицын не зря имел при дворе чин кравчего.

Боярин улыбнулся довольно и пригласил Дмитрия Михайловича присесть на доверенный тайный разговор. Но токмо тайны не вышло — Мишутка лежал на печи за тонкой перегородкой и слушал всю беседу.

— Похоже, князюшка, ты не к тому берегу пристал, — гудел басом старый боярин. — Попомни, оберегатель-то царевнин, Васька, хотя и нашего корня, Голицыных, но лжив и двоедушен. Эвон как он с другом своим гетманом Самойловичем разделался, мол, по его приказу казачки степь подожгли! А все-то дело — надо было причину ратной неудачи найти, себя обелить, вот по навету гетманского лживого помощника Мазепы[6] и казнили гетмана. А у Мазепы, говорят, Васька еще и взяточку взял — бочонок червонных… Взял аль нет?! — Борис Алексеевич так пристально воззрился на князя Дмитрия, что у того в груди екнуло: «Ишь с чем подъезжает, старый хрыч, хочет и меня в интригу втравить!» Князь Дмитрий улыбнулся наружно, молвил с мнимым спокойствием:

— Того не ведаю. Я ведь у Василия Васильевича токмо по войсковым поручениям состою: приказ какой передать воеводам или поторопить с походом. Сам, поди, знаешь, как мы в Крым топали: впереди пехота, в середине строя — семьсот пушек, позади — обоз, а за ним — дворянская конница. Небывалое нигде построение, чтобы кавалерия позади пехоты тащилась. Вот и шли по десять верст в сутки. Месяц до Конских вод добирались, хотя ни одного татарина в степи не видели. И такой порядок учредил наш главный воевода — а ведь учен, латинские книги о походах Юлия Цезаря читал, иноземные воинские артикулы на русскую речь переводил. И все напрасно — не дал Господь Бог нашему князю Василию воинского таланта, боюсь, и во втором походе на Крым осрамится.

— Сие как пить дать, осрамится! И сколько еще войска русского уложит наш новоявленный Монтекукули[7]! — сердито засопел боярин. А потом молвил открыто: — Ты вот что, князюшка, пока не поздно — отчаливай с того ненадежного берега. Переходи в Преображенское к царю Петру. Я о тебе слово замолвлю, даст тебе царь под команду; роту преображенцев.

— Это все одно что из великого потешного войска в малое потешное записаться. Уволь, боярин, как знать, может, фортуна и к нам лицом обернется, возьмем Крым!

— Чтобы этот мздоимец и тайный иезуит Васька Крым взял? Да не быть тому николи — нашему Ваське все бы с бабами в постели воевать, а не в чистом поле с ворогом биться! А насчет потешных в Преображенском — это ты зря. Войско хотя и малое, но обучено иноземному строю добре. И учил его лучший наш генерал Петр Иванович Гордон.

— Да, Патрик Гордон воин бывалый, еще в Чигиринских походах отличился. Но ведь и он под командой князя Василия на Крым ходил, Сторожевой полк вел самолично. А у царя Петра он так, на побывке служит! — отбивался князь Дмитрий. Но про себя думал: а ведь и впрямь после Крымского похода Патрик Гордон из Преображенского не вылазил, а к чему бы сие?

И, словно угадав его мысли, боярин опять загудел, как В боевую трубу:

— Потешное войско, говоришь? А ведаешь ли ты, что царь Петр в новом году рядом с Преображенским уже второй полк заводит — Семеновский! И солдат для того полка дал Патрик Гордон из своего Бутырского — лучшего полка иноземного строя. А два полка — сие уже бригада. Так, кажется, пишет ваш Монтекукули?

Но Дмитрий Михайлович только головой покачал:

— Что ваша потешная бригада, если у князя Василия стотысячное войско. Да и новый гетман Мазепа выставит пятьдесят тысяч казаков. Силища! Кто ведает, может, и одолеет крымцев?! Так что уволь пока, боярин, среди робяток Петровых разве что Мишка наш служить может.

И тут дверь в опочивальню вдруг распахнулась, и Миша, как есть, в одной исподней рубахе бросился в ноги боярину, проговорил высоким, ломающимся голосом:

— Запиши меня в семеновцы, батюшка Борис Алексеевич, сам слышал, как на барабане я воинскую дробь отбиваю.

— Так ты подслушивал нас? А вот я тебя ремнем! — докипел князь Дмитрий.

— Помилуй, братец, ведь через эту стенку на печке все слышно! — оправдывался Мишутка.

— Да ты еще дитя, дитятко! — вмешался в перепалку братцев боярин. И повелел властно: — А ну марш обратно на печку.

Но когда недовольный малец вышел, Борис Алексеевич нагнулся к князю Дмитрию и уронил веско:

— Устами младенца глаголет истина! Сам сделай расклад, князюшка: победит князь Петр — тебе враз припомнят, что ходил у Васьки в доверенных лицах. И я тут тебе не помощник. А вот коли братец твой и впрямь в семеновцы запишется — всей твоей фамилии честь и слава от нового государя.

— Что ж, может, ты и прав, боярин, только мать-то Мишутку из дома, чаю, не отпустит, — задумчиво произнес князь Дмитрий.

— Ну, это я на себя возьму! — благодушно молвил боярин. — Для начала-то я Мишутку в свой московский дом возьму. Пусть вместе с моим младшим Алешкой латынь зубрит. А летом я обоих и отвезу в Преображенское.

Так оно и сбылось. Софья Матвеевна, правда, поначалу горячо было воспротивилась, но затем заплакала и согласилась, вспомнила, что и старший Митенька в доме Бориса Алексеевича учил латинскую грамоту. Что поделаешь, новые времена настают!

И через месяц после отъезда боярина потянулся из Богородского княжеский обоз. В широких санях, укрытый медвежьей полостью, рядом со старшим братцем возлежал и Миша, а в ногах у него, уложенный тайком от мамаши, лежал турецкий барабан, которого и в Москве не сыскать.

Солдатские полки иноземного строя, составлявшие главную силу русской армии, уже при царе Алексее Михайловиче представляли собой, по существу, поселенное войско, поскольку после очередного похода солдаты, рейтары и драгуны распускались по своим деревням и снова превращались в крестьян-пахарей. Их полагалось, правда, ежегодно собирать на осенние сборы, где офицеры, в большинстве своем иноземцы, учили бы их месяц, другой линейному строю, но у правительства очень часто не хватало денег на проведение таких сборов, да и солдаты-пахари неохотно отрывались от своего хозяйства и часто, отговариваясь болезнью, неурожаем или пожаром, не являлись на сборы, оказываясь в нетях. Посему меж походами никакого регулярного обучения поселенного войска не было и на войне этим лапотным воинам приходилось учиться заново.