Начало 30-х годов «Я приличий не нарушу…» Я приличий не нарушу, не накликаю беду — погляжу в чужую душу, погляжу и отойду. 1934(?) «У моей, у милой, у прелестной…» У моей, у милой, у прелестной на меня управа найдена. Красотой душевной и телесной издавна прославилась она. Говорит, ругается: — Ты шалый, я с тобою попаду в беду, если будешь водку пить — пожалуй, не прощу, пожалуй, и уйду. Навсегда тебя я позабуду… Я встаю. В глазах моих темно… — Я не буду водку пить, не буду, перейду на красное вино. 1935(?) «Вы меня теперь не трогте…» Вы меня теперь не трогте — мне ни петь, ни плясать — мне осталось только локти кусать. Было весело и пьяно, а теперь я не такой, за четыре океана улетел мой покой. Шепчут листья на березах: — Нехороший ты, хмельной… Я иду домой — тверезых обхожу стороной. Пиво горькое на солоде — затопило мой покой… Все хорошие, веселые, — один я плохой. 1935(?) Люся (Отрывки из поэмы) [113] 1 Отходит поезд с грохотом и гулом — известный ненавистник тишины, уже на полках чемодан с баулом удобно, хорошо размещены. И ничего на легком сердце, кроме спокойствия. Глаза печаль таят. А на дощатом, узеньком перроне шеренгой провожатые стоят. Жена беречь здоровье наказала, дала фуфайку шерстяную, плед… Еще, наверно, не ушла с вокзала, рукою машет полною вослед. О, сборы и заботы о супруге — я до сих пор, убейте, не пойму — зачем фуфайки теплые на юге и плед в июле месяце в Крыму? Вот так всегда. Терпите понемногу, семейную цените дребедень — пекут вам подорожники в дорогу, которые засохнут через день. И в результате просьбы, и указа, и требований любящей жены — набиты чемоданы до отказа, вы чемоданами окружены. Проклятье, нетерпение, истома… Вы молча наблюдаете, дрожа, перед отъездом забывая дома любую половину багажа, как поступил герой поэмы этой, ворчливо резюмируя: «Каюк!» В защитное, военное одетый, обычный путешественник на юг. 2 Он гимнастерку снял. Тяжелой, сочной была его суровая рука… Он с проседью серебряной, височной, но, видимо, не старше сорока. Он успокоился. Вагон качало. Он расстегнул сорочку на груди, и все увидели, что грудь курчава, с боков побольше, меньше посреди. И в комнатке, в купе четырехместном, в табачном, серо-крашеном дыму он был, пожалуй, самым интересным, но это неизвестно почему. Обыкновенны были все соседи, включая всех — и даму и юнца, в неторопливой длительной беседе, которой ни начала, ни конца. Юнец краснел. Ему мешали руки. Другой сосед раскладывал кровать. А дама что ж? Она уже со скуки была с любым готова флиртовать. Она и не умела быть иною, все было так с девичества у ней: и волосы, подкрашенные хною, темнее у корней, багровый рот. …………. Как часто я в вагонном коридоре, порой ночами не смыкая глаз, позабывал о радости и горе, раскуривая трубку сотый раз. Кто завтра мне — поэту и бродяге — постель постелет, приготовит чай? В какой смешной и новой передряге придется очутиться невзначай? В любом селенье, на любом привале каких мы только… (легки дороги…..) любили, ревновали, горевали, лезгинку танцевали, пировали, араку пили, ели шашлыки. Вот полустанок. Пролетая мимо, я на секунду вижу вдалеке бревенчатые избы, клочья дыма и девушку в малиновом платке. Она рукою робкою махнула. Быть может, мне… …………… Погасла сразу лампочка ночная и разбудила медленно одних, другие спали, ничего не зная, им снилась жизнь далекая, иная… Прошел по коридору проводник. Военный, всполошенный шумом этим, вскочил и вспомнил: …поезд… …еду в Крым… Был у уборной в очереди третьим, а потерпев немного, и вторым. Тяжелым телом хвастаясь холеным, он вымылся до пояса. Потом он вытерся везде одеколоном и отполировал себя жгутом из простыни сухой-сухой, махровой, минуты три, а может, больше — шесть… И вышел замечательный, здоровый, блестели зубы, захотелось есть. О, ветчина, слезящаяся жирно, уже тобой позавтракать пора, на столике разложена обширно телятина, зернистая икра. вернуться Отрывки из поэмы, посвященной второй жене Бориса Корнилова, Людмиле Борнштейн. |
