Конец атамана Зеленого Вот и кончена песня, нет дороги обману — на Украине тесно, и конец атаману. И от Киева сила, и от Харькова сила — погуляли красиво, атаману — могила. По лесам да в тумане ходит, прячется банда, ходят при атамане два его адъютанта. У Максима Подковы руки, ноги толковы, сабля звякает бойко, газыри костяные, сапоги из опойка, галифе шерстяные, на черкеске багровой серебро — украшенье… Молодой, чернобровый; для девиц — утешенье. У Максима Удода, видно, та же порода. Водки злой на изюме (чтобы сладко и пьяно) в общей выпито сумме, может, пол-океана. Ходит черною тучей в коже мягкой, скрипучей. Улыбнется щербатый улыбкой кривою, покачает чубатой смоляной головою… По нагану в кармане, шелк зеленого банта — ходят при атамане два его адъютанта. Атаман пьет неделю, плачет голосом сучьим — на спасенье надею носит в сердце скрипучем. Но от Харькова — сила, Травиенко с отрядом, что совсем некрасиво, полагаю, что рядом говорят хлеборобы: — Будя, отвоевали… Нет на гадов хворобы, да и будет едва ли. Атаман пьет вторую, говорит: «Я горюю», черной щелкает плетью. Неприятность какая, — переходит на третью, адъютантов скликая. — Вот, Удод и Подкова, не найду я покоя. Что придумать такого, что бы было такое. Вместе водку глушили, воевали раз двести, вместе, голуби, жили, умирать надо вместе. Холод смерти почуя, заявляет Подкова: — Атаман… не хочу я умирать бестолково. Трое нас настоящих кровь прольют, а не воду… Схватим денежный ящик на тачанку — и ходу. Если золота много, у коней быстры ноги, — нам открыта дорога, все четыре дороги… Слышен голос второго, молодого Максима: — Все равно нам хреново: пуля, петля, осина… Я за то, что Подкова, лучше нету такого. Тройка, вся вороная, гонит, пену роняя. Пристяжные — как крылья, кровью грудь налитая, свищет ярость кобылья, из ноздрей вылетая. Коренник запыленный. Рвется тройка хрипящих, — убегает Зеленый, держит денежный ящик. Где-то ходит в тумане безголовая банда… Только при атамане два его адъютанта. Тихо шепчет Подкова Максиму Удоду: — Что же в этом такого? Кокнем тихо — и ходу. Мы проделаем чисто операцию эту — на две равные части мы поделим монету. А в Париже закутим, дом из мрамора купим, дым идет из кармана, порешим атамана. И догнала смешная смерть атамана — на затылке сплошная алая рана. Рухнул, землю царапая, темной дергая бровью. Куртка синяя, драповая грязной крашена кровью. Умер смертью поганою — вот погибель плохая! Пляшут мухи над раною, веселясь и порхая. На губах его черных сохнет белая пенка. И рабочих из Киева в бой повел Травиенко [112]. Вот и кончена песня, — нет дороги обману, — и тепло, и не тесно, и конец атаману. 1933–1934 Из неоконченного Воззвание Ты пришла ко мне, как мама, волос тонкий, золотой, на тебя взглянул упрямо и решил, что я не твой. Мы на Волге и в Сибири, мы на Каме, на Оке целовались, говорили любовались на реке. Нам казалось — это лето, нам казалось — это сад. Только лето, но не это, гусь не высидит гусят. Утка в полночь не прокрячет, петухи не запоют, дорогая — это значит, не назначен нам уют. Но случилось все не в меру, получилось все не то, и ушла ты к инженеру под названием «Авто». Он откуда-то из Форда и доволен сам собой. Поглядел немного гордо и в спецовке голубой. Молодой, голубоглазый, а рука белым-бела. Ты же все-таки заразой, нехорошею была. Сарафан ли твой не гладен, он в замасленной пыли, да и сам я парень ладен — ноги прямо до земли. Хороша была погода, за весной была зима, не видались мы полгода, подошла ко мне сама. И услышал я угрюмый: — Милой, я беременна, ты, пожалуйста, не думай — это только временно. Я сказал: — Не дорогого ждал я счастья впереди, от кого-нибудь другого, только все-таки роди. вернуться И рабочих из Киева в бой повел Травиенко. — Травиенко — командир Шулявского рабочего батальона, выбившего атамана Зеленого из Триполья. |
