Власть царевны Софьи в одночасье рухнула, а с нею и власть и значение князя. Было это в 1689 году, когда Фёдор Головин, ничего о сих переворотах не ведая, сражался с китайцами и мунгалами. Ведал бы — посожалел о князе. Были они в дружбе, князь Василий весьма много наставлял Фёдора в дипломатической службе, и мыслили они совершенно сходно.

Когда же Фёдор возвратился, князя Василия на Москве уж не было: лишённый всех чинов и боярства, он скитался с семейством своим во хладных северных краях.

Павел тоже сожалел о князе, ибо тот оценил и его ум, и его способности, и знание языков. Опала его случилась на глазах к немалому прискорбию всех служилых в Посольском приказе. Его место занял Лев Нарышкин, дядька молодого царя Петра, особыми достоинствами не блиставший.

А тогда, во дни княжьей опалы, Павел Шафиров часами бродил по Москве. Часто пропадал он в лавках земляков на главном московском торжище у храма Василия Блаженного, что на рву. Здесь обосновались крещёные смоленские жиды — Евреиновы, Копьевы, Веселовские и другие, предпочевшие изгнанию и гибели перемену веры. Они тоже утверждали, что Бог един и что христианство есть всего лишь ветвь иудаизма, а все христианские столпы начиная с Иисуса Христа — евреи. Да и Пятикнижие-Тора вошло составной частью в общую священную книгу иудеев и христиан Ветхий Завет, Книгу Книг — Библию.

Павел отстаивал службу в храме Покрова на рву и в великолепных кремлёвских соборах. Он шёл туда со стеснённым сердцем, но мало-помалу благолепие службы действовало на него умягчающе, и случалось, в каком-то неосознанном порыве он осенял себя крестным знамением и клал поклоны перед чтимыми иконами. И никто не косился на него, когда он поворачивался и уходил.

Вера отцов не угасала в нём. Он сохранил в душе всё лучшее, что она несла. Что-то в нём застряло и от римско-католиков. Словом, он чувствовал некую раздвоенность, но с нею было не тяжко. Он охотно бы послушал молитву заливистого кантора в синагоге, но синагоги не было, а был сокровенный молельный дом всё в той же Немецкой слободе, где он обитал и где нашли прибежище многие его земляки.

Молельный дом этот был как бы частным домом. И хаживало в него едва ли два десятка человек. Ровно в гости. Среди них был и раввин-растрига, который твердил: вера отцов должна жить в нас не прерываясь. Глубоко внутри. Ведь мы возросли в ней.

Эта вера — внутренняя. А новая — православие — наружная.

Был семисвечник, был свиток Торы, были талесы[17] с филактериями[18]. Всё это хранилось в доме и надевалось во время службы.

Но вот беда — кантора не было. Раввин, чьё имя было Пинхас, а в нынешнем миру он звался Пётр, жиденьким своим тенорком выводил молитвы. Но это было совсем не то. Все вспоминали смоленского кантора реб Шмэля. Где-то он теперь?

С волками жить — по-волчьи выть! — насмехался сын Павла Пётр, его первенец. Он вошёл в возраст и в Службу: в год падения царевны Софьи и её таланта князя Василия Голицына ему исполнилось двадцать. Он был насмешник и позволял себе больше, чем его одногодки. А всё потому, что боярин Фёдор Головин, снисходя к его выдающимся способностям к иноземным языкам, взял его в службу. И поименовал его тайным секретарём, не в пример прочим. Завистники злословили: тайным, потому что из крещёных жидов, сию тайну следовало хранить. А ещё потому, что боярин приходился Петру крестным отцом.

Так вот, когда Пётр слышал ворчание отцовых друзей на неполноту благолепия в молельном доме, он насмешничал: с волками жить — по волчьи выть. Войте-де по-волчьи, это-де всё внешнее, а в душе, внутри оставайтесь теми, кем были по рождению.

Сам-то он получил вполне светское воспитание в доме своего вольнодумного отца, и Пётр вырос в православном законе. Да и рядом с ним в службе были всё больше русские либо вообще иноземцы. К Богу они относились с должным почитанием, в котором было, впрочем, немало сомнения. А божьих служителей, как правило, считали самозванцами, тем более что они мало чем отличались от простых мирян: в большей своей части грамоте не обучены, грешили изрядно и винопитию были привержены.

Павел, естественно, души не чаял в сыне, видя его преуспеяние. Да и боярин к нему привязался, и в Посольском приказе числился не в последних.

Уже всем стало ведомо, кто на Руси истинный царь и самодержец. То был Пётр Алексеевич. Ему в годе 1692 исполнилось двадцать лет — Пётр Шафиров был всего на три года его старше. Соцарственник его Иван был при нём как бы куклою, истуканом. Он рта почти не размыкал, порою бурчал невнятно, а согласие своё выражал наклонением головы. Видно было, что жизнь его на исходе. Так оно и вышло: через четыре года он помер.

Молодой царь Пётр израстался, и уж трон его стал ему тесен, да и жизнь в кремлёвских палатах стала тесна. В плечах он был узок, а ростом добрая сажень да и силою в рост пошёл. Головин царю приглянулся, и стал он при нём ближним боярином, советам его внимал, находил их разумными.

Царь Пётр бредил морем после того, как моревал в Архангельске. Море на него однажды покусилось: близ Соловецких островов захватила царя с присными буря великая. Кабы не лоцман, пошла бы шхуна ко дну, к царю Нептуну на потеху. А тот лоцман искусным манёвром вывел судёнышко в пролив меж скал, и то морское крещение словно бы закалило царя.

   — На все моря глаз свой положил, — говорил Пётр Головину с Апраксиным и Лефортом. — Более всего на Балтийское, кое к Европе ближе, торг вести сподручней. Но там швед его ухватил, а с ним до времени тягаться нам негоже.

   — На юг, государь, надо бы покамест оборотиться — у турка кусок отхватить близ моря Азовского, — вмешался Головин.

   — Я и сам о том мыслю, — вздохнул Пётр, — да казна тоща. А ведь деньги суть артерия войны, я на том стою.

   — Тряхнуть надобно заевшихся, вот хоть бы монастырских, — легкомысленно предложил Лефорт.

   — А что! — хохотнул Пётр. — В самом деле, куды им столь, тугая мошна, вот-вот лопнет.

   — Монахи брюхо растят, — поддакнул Апраксин.

   — Флот противу турка надобен, немалый флот, а где корабельщиков сыщем?

   — Займём, государь, сколь можно у голландцев, а то и у аглицких людей, — бодро подхватил Головин, — а потом и своих выучим.

   — Стало быть, так, — согласился царь. — Стало быть, станем приуготовляться.

Стали глядеть на чертёж — карту, благо Пётр был большой любитель карт. Они ещё были несовершенны в мелочах, но общая картина вырисовывалась с несомненностью. Вот они, турецкие области, турецкие да ордынские. Головы склонились над листом.

   — Гляди-ко, вот река Дон, течёт она аккурат в Азовское море, — Пётр водил пальцем по карте. Потом ткнул в малый кружок, — а вот крепость турецкая. Азов прозывается. Сия крепость есть ключ к морю. Коли повернём сей ключ, море и откроется.

   — А близко к Дону российский Воронеж-град, — подхватил Головин. — Должно нам избрать его начальным, отколе сплавимся с войском к Азову.

   — Тамо и флот надлежит ладить, — согласился Пётр. — Собрать плотников отколь можно, тыщи две-три. Сведущие люди и у нас завелись, на Переслав-озере с ними суда строили да в Архангельском. Они и срубят образцы.

Лефорт засомневался.

   — Мало, мало их, Питер, учителей этих. Надо бы из Амстердама, Роттердама, Утрехта корабельных мастеров скликать.

   — Э-э-э-э! — отмахнулся Пётр. — Когда ещё они к нам поспеют! Скликать-то, верно, надо, а приступать должно без них.

На том и порешили и стали готовиться, всяк по-своему. Пётр ухватил Головина за пуговицу камзола, велел погодить.

Когда Лефорт с Апраксиным вышли, Пётр промолвил:

   — Вот что, Фёдор Алексеич. На Азов пойдём, когда флот сладим, то дело долгое, сам понимаешь. Оно основательности требует. Ты ж всю Сибирь прошёл, видел небось тамошние неустройства.

   — Верно, государь. Велико царство Сибирское, а доход мал. Воеводы тучнеют, сами себе господа...