— Вот-вот, — подхватил Пётр, — нам для Азовского походу деньги надобны. Не токмо монастырские — сибирские большие деньги. Тамо и золото, небось, отыщется, однако в цене золота мягкая рухлядь. Сбирают её с ясачных мало, надо бы вдвое более.

   — Втрое, государь, а то и вчетверо...

   — Вот я и мыслю поставить тебя ведать Сибирским приказом, — прервал его Пётр. — Будешь ты наместником сего обширного царства. Дам тебе полную мочь, дабы ты надёжных людей воеводами ставил, кои интерес государственный блюли б. Не под себя гребли, как нынешние.

Фёдор вздохнул.

   — Чего молчишь? Ну? Верю в тебя, справно ты с китайцами сладил да и всё царство не токмо обозрел, но, можно сказать, своими боками ощупал, всё ведаешь.

   — Велика тягость, государь, — наконец вымолвил Фёдор, — да коли велишь, взвалю на себя да снесу.

   — Вот и ладно, вот и путём, — обрадовался Пётр. — Завтрева и указ велю учинить. А ты людишек, кои тебе ближе, собери. Которые с пользою тебе послужат.

   — Для сего время надобно. Людей дельных на примете мало.

   — Я тебе верю, — повторил Пётр, — ты сладишь.

На том и расстались. Фёдор пошёл к себе, размышляя. Не робость его взяла, а сомнение: где сыскать годных людей, на кого можно было бы понадеяться? Он мысленно объял и своё новое поприще, и ближних человеков и поёжился. Да, тягость громадная, под силу ли она? Легко взялся, а тяжело везти. По нему ли воз?

День шёл к вечеру, на солнце, торжественно и как-то неохотно клонившееся к закату, наползли лёгкие облака, и края их мгновенно зажглись, запылали, розовый отблеск лёг на церковные купола и позолотил их. Фёдор поглядел и благоговейно перекрестился. Вереница галок и грачей потянулись на ночлег куда-то к Коломенскому. Речка Яуза, которую он переезжал, уже как бы потяжелела, потемнела, одинокий чёлн рыбаря прибивался к берегу.

Фёдор держал путь в Немецкую слободу, хотел объявить свою новую ношу Лефорту, с которым тесно сошёлся. Ему нравились его беззаботная лёгкость, умение тотчас решить самое запутанное дело, весёлый нрав и здравый ум.

«Без иноземцев мне не обойтись, — думал Фёдор, — совет Лефорта необходим. Недаром государь так привязан к нему, всюду тащит его с собой, наградил высоким чином генерал-адмирала. Не грех посоветоваться и с Шафировыми. У них немало знакомцев среди своих. Ну и что, что выкресты? Государь не раз говаривал: по мне хоть крещён, хоть обрезан, был бы добрый человек и знал дело. Верно, очень верно! Все мы люди, а коли кто поспособней и поделовитей, тому честь и место».

Головин мыслил ровно со своим государем. Видел: здравого быстрого ума его повелитель, ничего чванного, церемонного в нём нет. Он прост со всеми и доступен всем. И Фёдор всё больше привязывался к нему, нисколько не поддакивая и не льстя, когда высказывал собственное мнение, расходившееся с мнением государя.

«Все ли владыки таковы? — порой думал он. — Наверное, нет». Он судил о боярах, с которыми приходилось заседать в Думе. Родовитые напускали на себя важность, бороду вздёргивали, отвечая, пешего ходу не признавали — только ездили либо в каретах, а на худой конец в возках. Кафтаны на них были шитого золота, пуговицы тож золотые, и все как один брюхаты от сытого ядения и безделия.

Пётр же был подвижен, челядь за ним не поспевала. Да и неудивительно: был он долгоног, что ни шаг, то аршин с гаком.

Лефорт бражничал и, завидев Головина, вскочил и жестом пригласил его к столу, за которым сидели шкипер Брант и виноторговец Моне.

   — Будь четвёртым, Фёдор. Слыхал я, что знаменитый грек математик и философ Пифагор почитал четвёрку за счастливое число. В самом деле: два да два — четыре...

   — Поздравляю тебя, Франц, — засмеялся Фёдор, — у тебя большие познания в математике.

   — Нет, я скромен: в ней я почти не продвинулся, — весело отвечал Лефорт.

   — У меня забота, и я хотел бы твоего совета.

   — Сначала выпей, принеси жертву Бахусу, без неё не обходится ни одно дело. Это вино Монса, а у него не бывает плохих вин.

   — Знаю, знаю, — и Фёдор осушил свой бокал. В пересохшем горле помягчело. И он не противился, когда Франц снова наполнил его. После третьего бокала Фёдор ощутил лёгкое кружение головы и, вовлечённый в застольную беседу, забыл, зачем пожаловал к Лефорту. Опомнившись, он жестом остановил Франца, когда тот вознамерился снова наполнить его бокал.

Наконец Бахусово действо закончилось вместе с последнею каплею вина. И Фёдор мог завести разговор о деле.

Франц словно бы протрезвел. Он отвечал разумно:

   — Тебе нет нужды сидеть в Тобольске, так и скажи государю. Из приказа разошли верных людей, и пусть тебе доносят о делах да о доходах. Лихоимство воевод у всех на виду: не кисет — в карман не спрячешь. Управишь, сидя в Москве. Думаешь, ежели ты сидел бы в Тобольском, проку более было бы? Да вор — он из-под носу сворует! Положить этому предел невозможно. Во всех царствах-государствах так повелось, а на Руси, слышно, от века.

   — Надёжных людей не знаешь ли?

   — Прост ты, Фёдор. Да я разве надёжного человека выпущу? Никогда! — И он по слогам повторил: — Ни-ког-да!

Посмеялись. По дороге Фёдор заглянул в дом своего крестника. Павел — он в свои шестьдесят чувствовал себя глубоким стариком — дремал в кресле. Пётр сидел за книгою.

Завидя вельможного гостя, Павел встрепенулся и кряхтя покинул кресло.

   — Милости прошу, Фёдор Алексеевич, дорогой гость, желанный гость. Рады, рады. Пётр, кликни слугу...

   — Ничего не надобно, — оборвал его Фёдор, — як тебе с делом. Нет ли у тебя на примете смышлёных людей из вашей братии, кои бы мне службу сослужили?

   — Как нет? Найдём, Фёдор Алексеевич. Смышлёные есть, достаточных нету. Трезвый ум мошну не тяготит.

   — Надобны мне надёжные люди. Его царское величество Пётр Алексеевич указал мне ведать Сибирским приказом. Надобно от приказа комиссаров смышлёных послать, дабы доносили мне из воеводств из-под руки, каково там деется, сколь мягкой рухляди поставляют охотники тамошние да ясачные люди и сколь отсылает воевода на Москву. Казна оскудела по вине начальных людей, кои интерес свой выше интереса государства поставляют.

   — Поздравляем вашу милость с милостию царской, — зачастил было Павел, но Головин перебил его:

   — По мне это тягость, а уж потом милость. Так посоветуй.

   — Есть братья Веселовские, все при языках, все толковы, все готовы служить тебе, боярин, и великому государю. Бойки да глазасты, польза от них может быть немалая...

   — Боком слыхал, — почесал в затылке Фёдор, — да тут бы надобны при эдакой-то докуке дети дворянские. А они жидовины крещёные. Такого воевода задавить может. Комиссарское-то звание не великая оборона.

   — Сам говорил: бог не выдаст — свинья не съест. Им тоже палец в рот не клади. Нас вот не выдал никакой бог, мы за тобою, заступником нашим, как за кремлёвской стеной. Грозную грамоту им сладишь, царским именем прикроешь.

   — Ох, кисло мне, — вздохнул Фёдор. — Вели им завтрева в приказ ко мне явиться. Сколь их, смышлёных?

   — Трое да один недоросль.

   — Недоросля не надо, куда его? А ты во что уткнулся? — обратился он к Петру.

   — Да вот отцовы книги перечитываю. Взял Эразма из Роттердама. «Похвала глупости» называется, истинно так: глупость правит миром.

   — Знатное сочинение, — одобрил Головин. — Его уж успели с латынского на иные языка перевести.

   — Токмо не на российский...

   — Великий наш государь Пётр Алексеевич задумал многие книги мудрецов да искусников в разных делах переложить по-российски, да на кого сие возложить? Мне предлагал вот с латинского перевесть.

   — Да я возьмусь, — выпалил Пётр. — Я уж тут кое к каким сочинениям приглядывался.

   — Ишь ты, какой шустрец, — хохотнул Фёдор. — Доложу его царскому величеству, что таковой сыскался. Крестник мой.

   — И берусь, и переложу! — задорно выпалил Пётр.

   — А можешь некий образец представить? — засомневался Головин.