Капитаны, зная щедрость русского царя, охотно согласились. Приняли они и приглашение посетить царя, да и отчего не принять: Пётр гостеприимен, он прост со всеми и известный весельчак и затейник.

Солнце об эту пору, почитай, не заходило. А от сего белоночья нарастало в людях беспокойство и возбуждение, и сон отступал. К тому ж нахлынули непривычные жары. Заради освежения лезли в воду — не в морскую, она и в жару была студёной, а в многочисленные озера и озерца. Там она прогревалась и ласкала телеса, истомлённые одеждою.

Правда, была другая докука — комарье да гнус. Особенно под вечер. Сладу с ней не было: жгли костры из лапника, сами кашляли от дыму, глаза слезились и пучились, одна беда тянула за собой другую. А что поделаешь: страдал и царь, страдал и псарь.

В назначенный день собрались у царёвой избы. Столы были раскинуты под небом, на подворье, и столов тех было много, потому что государь любил многолюдье. Возле стояли две пушчонки пятифунтовые всего, из них хозяин, капитан бомбардирской роты Пётр Михайлов по временам палил себе на потеху. Как говорил он: для практики глазомерия. Стрелял он по бочкам и по-детски радовался, когда бочка с треском разлеталась на мелкие клёпки. Мальчишки поморов, живших по соседству, притаскивали найденные чугунные ядра и в награждение получали сахарный кубик — сласть диковинную. А ядра те снова шли в заряд.

Расселись за столами — бородатые и безбородые, почти все меченые сединою, переговаривались по-своему, ждали царя. Он вышел к ним, позёвывая, но тотчас оживился.

   — Господа капитаны, — начал он на не совсем путном голландском языке, — я вас призвал для совету и веселия. Но сначала откройте мне: встретились ли вам по пути сюда шведские корабли?

Молчали, переглядываясь, иные пожимали плечами, иные переспрашивали.

   — Выходит, нет? — обрадовался Пётр, и глаза его блеснули радостью. — Выходит, ихний король и ихний риксдаг угомонились. Стало быть, есть повод для веселия. А то мы жили под опасением шведского десанту. Сей гнёт был несносен. Теперь можно расслабиться.

И он поднял оловянный кубок. И все воздели свои кубки. Началось веселие. Потом Пётр удалился для устройства огненной потехи, которой был мастер. С оглушительным треском летели в обесцвеченное небо шутихи. Денщики подливали в кубки, раскладывали на блюда жареную и маринованную треску, румяные ломти сёмги, вяленого снетка.

Явились музыканты: два скрипача и флейтист. Начались танцы. За отсутствием женского полу неуклюже топтались друг с другом. Пётр подзадоривал, а потом и сам пустился в пляс. У него выходило совсем никуда: длинные ноги заплетались, путались.

   — Ну-ка, Данилыч, — обратился он к Меншикову, — спляши ты за меня. Ты вроде ловчей.

Меншиков скинул свой сержантский камзол и пошёл вприсядку. Никто из капитанов не мог ему соответствовать, и они расступились.

На звуки музыки сбежалась ребятня, потянулись степенные поморы. Стояли в отдалении, посмеиваясь: зрелище было диковинное.

   — Глядите, мужики, на царскую потеху! — возгласил, отдыхиваясь, Меншиков. — Такого более не увидите вовек! Сам государь Пётр Алексеевич изволил пройтись в танце. Потом будете сказывать: лицезрели-де самого государя в веселии.

Мужики не решались подойти ближе. Зато ребятишки пролезали всюду, как мошкара. Их никто не отгонял, а когда кто-то из царедворцев прикрикнул на них, Пётр добродушно бросил:

   — Пущай их! Будет что вспомнить, когда в ум войдут. Самого батюшку-царя в веселии...

Прошло ещё две недели. Пятого августа полки грузились на корабли. Утро было туманное, на солнце наползли тучи. Парило. Полчища чаек с криком, похожим на взвизгиванье, кружились над караваном. Десять кораблей выстроились один к другому. Меж них были проложены сходни, чтоб ускорить посадку. «Святой Пётр» притулился в стороне — один из четырёх русских. На нём должен был плыть царь со свитой.

Сцепились крючьями. Сходни были без перил, шириною в три четверти сажени. Они провисали над бездной. Люди шли шеренгою, иные оскользались, шли, стараясь не глядеть по сторонам и вниз в зелёную пучину. Качка была умеренной, но всё ж суда покачивало: было похоже на равномерное дыхание.

Вдруг послышались крики, поднялась суматоха. Двое солдат не удержались на шатких сходнях и рухнули в море. Опасность была в том, что у причалов плавали брёвна, и во множестве. Не угодили бы на них. Не потянуло бы их, солдат, ко дну в тяжёлой амуниции.

Пётр наблюдал всё это издали. Потом кликнул дежурного денщика, велел:

   — Ступай да вызнай — не убились ли, да не мешкай.

Денщик возвратился с ответом, что вытащили живых с ушибами.

   — Небось дрогнут. Прикажи каптенармусу дать им водки. Пущай сколь могут, столь и выпьют. Для сугреву. Да скажи, чтоб доктор Вульф освидетельствовал их. Не было б какого урону...

Инцидент насторожил остальных. Шли, держась друг за друга. Посадка шла без происшествий. Длилась она два дня, благо солнце почти не закатывалось. И то благо: неожиданно тучи сомкнулись, и полил дождь. Всё окрест мгновенно отсырело, причалы обезлюдели. И даже чайки как-то притихли.

Наконец прозвучал сигнал к отплытию. Бабахнули пушки, салютуя оставшимся на берегу. Курс — на Соловецкие острова.

Островов тех много. Главный — Соловецкий, поменьше Анзерский, Большой и Малый Муксалма да Большой и Малый Заяцкие. Остальные мал мала меньше. На Соловецком — монастырь с храмами и кельями, обнесён стеною с башнями из гранитных булыг. Крепость старообрядческая. При блаженной памяти царе Алексее Михайловиче поднялись там монахи противу Никоновых новин. Восемь лет длилось восстание, и восемь лет царёво войско осаждало крепость. Большое соловецкое сидение было подавлено, но дух кержацкий вышибить не удалось: густ и крепок был и остался.

Острова гнездились у входа в пространную Онежскую губу — прихожую великого озера. Но не само оно манило Петра, а его столь же великая соседка — Ладога. Из неё истекала река Нева, в горле которой устроилась запиравшая в неё вход шведская крепость Нотебург. Вот на неё-то и зарился царь, как и на всю Неву — на вход и выход в Балтийское море.

Выносил Пётр предерзостный план: проторить «государеву дорогу» из Онежской губы к Нотебургу и далее — к устью Невы. По воде и по суше. По лесам да по болотам, через весь озёрный край.

Призвал Головина и Головкина и предъявил им чертёж с проложенным маршрутом:

   — Вот как я мыслю поход к Нотебургу. Призвал я вас, голова и головка, для совету: осилим?

Оба пожали плечами. Наконец Головин нерешительно молвил:

   — Как знать, государь. Путь нехоженый, места заповедные. По ним, небось, охотники продираются. А как мы с войском?

   — Не токмо с войском, но и с фрегатами, — хохотнул Пётр и, посерьёзнев, прибавил: — А я ужо распорядился: сержанта Михайлу Щепотева с командою послать в те места для прокладки дороги. Дать им топоров, пил да лопат достаточно, крестьян тамошних поднять валить дерева, строить мосты да гати. Щепотев — мужик исправный сдюжит.

И вот теперь предстояло вызнать — сдюжил ли Щепотев. Высадились без помех, царь приказал не медлить. Пришли к Нюкче, деревнишке староверской, единой на том берегу. А так — безлюдье, глухомань.

   — Пущай веруют, как совесть велит, — указал Пётр, — Бог у нас с ними един, а божьи начальники разные. Ну и пусть их. Мне иной раз сподручней двумя перстами окреститься.

Царь был бодр, добр, весел и деятелен. Выволокли один фрегат, другой, впряглись, что кони в сбрую, подлатали брёвна-катки. Огромные тела судов переваливались с боку на бок, гати под ними проседали, и наружу выдавливалась жидкая грязь. Казалось, киты-левиафаны выползли на сушу, и им невмочь двигаться: чуждая стихия.

Версту посуху одолевали два дня в упряжке из сотни и более человек. Работа ждала всех, иной раз и сам царь впрягался ради почину и понукал свитских: князей и бояр Андрея Ивановича Голицына, Бориса Ивановича Прозоровского, Юрья Юрьевича Трубецкого, — да и без Головина с Головкиным телега не везла. А двенадцатилетнему царевичу Алексею всё это было в потеху, и он тоже держался за канаты, делая вид, что тащит, и ухватывал за полу кафтана своего новоявленного дядьку-воспитателя Меншикова.