Смириться? Нет, бежать, бежать, бежать! В края заповедные. Таковые ещё есть на Руси необъятной. В Олонецком крае близ Студёного моря, где текут реки тихие да плещут озера чистые.

Такова река Выг. Чистая, рыбная, берега лесные. Впадает она в Выг-озеро. По весне разливается оно как море. Да и до моря недалече по рекам да по малым озёрам, коих рассыпано там без числа.

Места славные. И рыбы наловить впрок да засолить, завалить зверя великое множество. То ли сохатого завалисть, то ли медведя поднять из берлоги, то ли кабана, косулю... Птицы — глухаря, перепёлок, куропаток, рябчиков... Всего несметно, знай промышляй.

Пришли с молитвою, дивовались, слушали тишину заповедную, непуганую, звериными да птичьими голосами тревожимою. Стали лес валить, корье скоблить да землянки копать под временное жильё. Покуда брёвна высохнут да станут пригодны под сруб, надобно где-то жить, в непогоду укрыться, от волчьих стай уберечься. Да ещё медведи любопытствуют, нельзя ли чем-нибудь поживиться. Словом, от людей ушли, от начальства, к зверью пришли.

Дьячок Данила Викулов бежал в эти места, спасаясь от антихристова меча. Меч сей подступил к Палеостровской пустыни в образе отряда стрельцов под командою капитана Неёлова.

Насельники запёрлись в церкви и распевали псалмы. Их воодушевлял старец Игнатий — глава старообрядческой общины.

   — Не поддадимся слугам антихристовым! — взывал он. — Сожжёмся, братие, во имя истинной старой веры.

   — Да будет воля Исусова! — разлились голоса. — Не покоримся!

   — Свершим же огненное восхождение во святый град! — сызнова призвал Игнатий, муж благочестивой жизни, подвижник Божий.

Он воздел руки к небу, седой, иссохший, и надтреснутым голосом запел:

И хор подхватил:

В дверь церкви меж тем колотили чем-то тяжёлым. Со двора глухо доносились выкрики:

   — Именем великого государя, отчиняй!

   — Не отвечай, братие!

Онуфрий долго чиркал кресалом, пока наконец слабый огонёк не замерцал на труте. Он бережно поднёс его к углу, где была сложена пакля для конопатки, и приложил к ней. Огонь лениво лизал её, но потом вдруг, словно одушевлясь, заплясал, разошёлся и пошёл пожирать паклю и жадно лизать бревенчатую стену. Вскоре и она занялась. Густой дым стал расползаться по церкви.

   — Ма-а-мка, пусти меня во двор, — послышался чей-то детский всхлип.

   — Горим! Горим! — выкликали женские голоса.

   — Восходим! Братие!

Меж тем со двора всё отчаянней барабанили в дверь. Потом, видно, найдя бревно, стали таранить в надежде высадить её. Но она была из двойных дубовых досок и не поддавалась.

Стоны, крики, плач становились всё громче:

   — Аллилуйя!

   — Прими нас, Спасе!

   — Восходим!

Потом всё слилось в единый крик. Церковь уже пылала. И крик замолк.

Данила Викулов видел это со стороны пашни, где он мотыгою рыхлил неподатливую землю, ещё не остывшую после пала. Потом он рассказывал:

   — Когда разошёлся первый дым и забушевало пламя, церковная глава обрушилась, и над ней показался старец Игнатий в белом хитоне и с воздетым крестом и стал воспарять в небо. А за ним с простёртыми к небу руками показались остальные: старцы, мужчины и женщины с детишками на руках. Они летели, будто невесомы и будто у них за спиною невидимые крыла. А потом растворились небесные врата и приняли их всех.

Дьячок Данила в страхе бежал куда глаза глядят. А потом долго шёл, сжимая в руке единственное своё достояние — мотыгу. Там он набрёл на семью беглых крестьян, выкопавшую себе землянку. И поселился вместе. Стали они поджигать лес, чтобы освободить землю под пашню.

А на Данилу нашла благодать. И стал он проповедовать пустынножительство. Находили их преследуемые люди старой веры и оставались.

А вскоре их нашли братья Симеон и Андрей Денисовы, люди высокого ума и великих познаний. Говорили про них, что они княжеского рода Мышецких. Сами были великими скромниками и проповедовали бегство от мира, в коем царствует антихрист, равность всех перед всеми, нестяжательство и общежительство. Всем всё поровну: хлеб, одежда, нож и мотыга, шило и топор...

Было семеро, стало семь тыщ. Уж не пустынь, а Выгорецкое общежительство. Поначалу же именовалась Данилова пустынь, потому что слава о проповедях Данилы Викулова, одушевлённого огненным восхождением, постигла ушей тех, кто хотел слышать. Ещё один златоуст явился — Пётр Прокопьев, и стало их четверо.

Четверо учили добру и труду. Поначалу сеяли ржицу, потом и жито. Потом и первая яблонька явилась. Год за годом осваивали прибыльные ремесла. Поначалу те, что попроще: плотницкое да столярное дело. Потом набрели на месторождение железной руды. Болотной. Однако же сумели построить доменки и из той руды выплавлять чугун, а потом и железо.

Наконец напали на месторождение медной руды. Вот это было богатство! Свои рудознатцы нашлись, обрыскали всю окрестность.

Богатство-то богатство, да только общее, на всех. Нашлось и олово. Посылали смышлёных парней за наукой тонкого литья в город Великий Устюг, благо был у них там свой радетель старой веры ландрат, то бишь чин в городской управе Иван Афанасьев. Он их пристроил в ученики к мастеру литейного дела будто своих племянников.

Пошло-поехало! Вскоре выгорецкие кресты, иконки да окладки стали славиться на всю округу. Наезжали из Соловецкого монастыря, из только что родившегося городка именем Петрозаводск, где сначала на тех же железных рудах поставили два железоплавильных завода. А над ними был начальник, иноземный мастер, самим царём присланный и обласканный, родом голландец Виллем ван Геннин. Он прослышал про Выгорецию, про тамошних мастеров да рудознатцев. И это стало им во благо: властью, ему данной, он приписал Выгорецию к своим заводам. Таковою охранной грамотой староверы были защищены от гонений.

Меж тем Данила со товарищи, разжившись товаром и деньгами, обзавелись всяким ружьём — пищалями да фузеями, — а ещё раздобыли четыре пушчонки медных.

— Мы люди мирные, неслужилые, однако предосторожность взять должно, потому что митрополит да епископы от церкви Никоновой на нас ополчились. К тому ж мы за царя не молимся, здравие ему не возглашаем: он, царь, с Никоновой церковью антихристовой заодно. Но как Геннин, по нашему Видим Иванович, взял нас в завод, — продолжал Данила, — то воеводы воевать нас не смеют: ноне мы царёв люд, и нам оборона без нужды. Стали мы плавить руду, добывать железо на заводах, а жить в своём общежитии. Из того железа лили пушки чугунные. Слышно было: царь собрался на войну. С каким ворогом, неведомо. Одни сказывают — с поляком, другие — со шведом. Но мы от всех от них далеко.

А от тех парней, что в Великом Устюге выучились тонкому литейному делу, пошла Выгореции великан слава. Ходоки на конях отовсюду, а особливо со скитов, пустынек и монастырьков староверческих, стали стекаться в Данилов — так с некоторых пор стали именовать наше общежительство. Да ведь неспроста. Было сто, потом семьсот, потом семь тыщ насельников, а долго ль, коротко, вырос городок — двенадцать тыщ народу.

Завелись и свои изографы — иконописцы. Художественным ремеслом прославилась Выгореция. Но порядок общежительный как был заведён при основании, так и соблюдался нерушимо.

Прежде всего — тишина. Чтоб никакого крику и переполоху не было, кроме шуму рабочего: пиления, сверления, колочения, точения. Словом, инструменту воля, его голос невозбранен.

Обеденный час — общий. За общими же столами. Никому никаких преимуществ, особых яств. Сами преблаженные киновиархи, возглавляющие общину, — братья Симеон и Андрей Денисовы, Данила Викулов да Пётр Прокопьев со всеми в едином ряду сидели и щи хлебали из общего котла.