— Выходит так, — откликался Чередеев. — И то: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Монастырь-то ведь бусурманский!

   — Вишь ты: а и у басурман можно кое-чему поучиться, — гнул своё Емельян. — Вот и умеренность ихняя во благо человекам, и нам пора бы взять пример. А мы токмо и делаем, что имя ихнее во брань берём.

   — Всяк по-своему молится, — неопределённо отозвался Чередеев.

   — Вот ныне будем про полоняников толковать. Чтобы им волю дать не за деньги, а по размену...

   — А кого менять-то? — перебил его дьяк. — Нешто у нас есть турки в полону?

Украинцев пощипал бороду. Раздумье его затягивалось. В самом деле, обычай азиатцев, как обобщённо именовали турок, татар и другие восточные народы, угонять в рабство мирных жителей завоёванных земель, не говоря уж о военнопленных, был несвойственен русским да и всем европейским народам, хотя сама Оттоманская империя была отчасти европейской державой. На её просторах, однако, процветала работорговля, а невольничьи рынки привлекали великое множество охотников до «живого товара».

   — Да, братец, — согласился он, — менять-то нам в самом деле некого. Деньги на выкуп есть — християне жалуют Христа ради.

   — Давеча не соглашался рейс-эфенди христианских невольников отпущать без выкупу, — заметил дьяк. — Как мы ни бились, как ни сетовали на бесчеловечность, не поддаётся турок.

   — Э, братец, для них бесчеловечность — пустой звук. Тут у них торговый заквас действует. Подавай деньги за товар, а какой это товар — всё едино.

   — Так оно, так, — согласился Чередеев. — У нас, однако, тоже деньгу любят.

   — Так, да не так, — возразил Украинцев, — у нас человечья душа в цене, мы перед ней в ответе. Господь спросит...

   — Не больно она ценится. Эвон как государь со стрельцами-то поступил! Не разбирая правых от виновных! — неожиданно возопил Чередеев. Видно, были у него меж стрельцов сродственники. — Поди прочитай!

   — Наболело, — только и смог ответить Емельян. И у него великое стрельцово побоище вызвало внутренний протест. Правда, только внутренний, он никому его не выказывал. И при том пытался всячески оправдать государя — тоже, впрочем, внутренне: как человек осторожный, он никому не поверял своих сомнений. Он вообще высоко ценил слово, знал: слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Основательная дипломатическая практика приучала его к осмотрительности и обстоятельности. Всякую торопливость почитал он неуместною, говоря, что торопливость надобна лишь при ловле блох, ибо блоха чересчур резва.

На очередной, девятнадцатой по счету конференции, а всего их было двадцать три, зашёл разговор о казаках. Казаки были вечною мозолью для обеих сторон. Они, как правило, жили разбоем — племя-то вольное. То просятся под покровительство султана, а то польского короля. То подадутся во власть царя и государя, то выйдут из его повиновения.

Они как флюгер — куда ветер подует, туда и они переметнулся. Правда, единоверие стало брать верх. И последнее время и казачьи атаманы, и сами казаки лепились к Москве. Но это мало что значило: глядишь, и переметнутся.

   — А как поступать, если после заключения мирного трактата казаки ваши, — рейс-эфенди произнёс это с нажимом, — опять начнут совершать набеги на татарские селения, а то и на самый Бахчисарай?

   — А очень просто, — парировал Украинцев, — как со всяким вражьим племенем. Побивать их без пощады.

   — Неужто? — засомневался Мохаммед. — А как вы поступите с таковыми ослушниками? Нарушителями мира?

   — А мы их осудим и предадим смерти, — не моргнув глазом отвечал Украинцев. — Как ослушников и нарушителей закона. И ведь договор, ежели мы его заключим, станет непреложным законом.

   — Сладко говоришь, — усмехнулся рейс-эфенди. — А твой государь столь же сладкоречив?

   — Он златоуст и слов на ветер не бросает, — убеждённо проговорил Емельян. — Хоть он и в цветущем возрасте молодости, но мы все у него научаемся верности слову.

   — Хорошо, если так, — вздохнул рейс-эфенди. И было непонятно, к чему этот вздох относится: то ли он завидует, то ли сожалеет, что не таков его повелитель.

   — Для того чтобы унять разбойный пыл запорожцев, — продолжал Украинцев, — надобно не чинить им препятствиев в промысле рыбы да зверя до самого устья Днепра, дабы не знали они нужды в пропитании своём и своих семейств.

   — Тут следует с ханом в согласие вступить, — подал голос Маврокордато, уставившись чёрными выпуклыми глазами на Украинцева. Он в последние две конференции всё больше помалкивал, вероятно, таким образом отрабатывая те дачи мехами и золотыми, которые сулил ему ещё Прокопий Возницын и жаловал Емельян. Похоже, в нём заговорила кровь единоверия, этого тоже нельзя было исключать. Он добросовестно исполнял обязанности толмача, иногда делал незначительные замечания по ходу переговоров, но в остальное время молча разглаживал свою чёрную ухоженную бородку, в которой зримо посверкивали нити седины.

Тайных встреч у них не было, как у него с Прокопием. Слишком тесен был круг соглядатаев, почти непроницаем надзор. Полномочных обложили почти так же, как охотники обкладывают медвежью берлогу перед тем, как поднять зверя.

Украинцев пытался всяко разорвать его, этот круг, но попытки эти редко приводили к успеху. От своего бессилия он нередко впадал в отчаяние и либо бранился по-матерному, либо лил слёзы. Савва Рагузинский однажды сказал ему:

— Послы христианские, те, которые в Царьграде, все противны мирному договору, и потому им ни в чём не доведётся верить. У всех у них таковое намерение есть, какое их повелители желают, а именно Москву в долгую войну с турком вплесть.

Савва был сведущ и с теми послами имел сношение, потому что все они были причастны к торговле, всяк по-своему.

Он был в приязненных отношениях с польским послом Лешинским. Тому было двадцать семь лет, и он был полон честолюбивых замыслов. Получив назначение в Стокгольм, ко двору молодого шведского короля Карла XII, он разоткровенничался и сказал, что просил от имени сейма и Речи Посполитой, чтобы турки ни за что не заключали бы мира с Москвой, а вошли в союз с Польшей. Плодом этого союза могла бы стать победоносная война, которая вернула бы туркам Азов и весь северный берег Азовского моря да ещё низовье Днепра, полякам — Киев и Киевщину с малороссийской Украйной.

   — Высоко метит забраться, да забывает, каково будет падать с той высоты, — заметил Савва, — а ведь беспременно разобьётся, право слово, разобьётся.

   — Как знать, — охладил его Емельян. — У них в Польше то и дело неустройства, чуть что — надрывают глотки: «Не позволям!» Такой уж вздорный народец, эти паны. А что сейм? Согласился ли?

   — Мне грек сказывал, что великий везир против. Поляки-де хотят загребать жар чужими руками, они-де всегда были на то горазды.

   — Вот и хорошо! — обрадовался Украинцев. — Более всего опасался я польского подвоха, потому как мы с ними боками трёмся и от них много претерпели. А Киева им более не видать как своих ушей: статочное ли дело — отдавать великий град, где Русь восприняла святое крещение. И Польше постыдно посягать на российские святыни.

   — Э, братец, кто ныне имеет стыд? Нету таких! Турки вон какими святынями завладели: Святой землёй — Палестиной. Откуда Христос сошёл в мир, где он претерпел муки ради рода человеческого.

   — И что? Кто возвратит эту землю христианам и иудеям? Ежели бы меж христианских владык наступило наконец согласие, чего не чаю и в грядущих временах, и они соединившись изгнали бы турок из Святой земли, вот было бы благо. А они все собою сыты, у каждого свой интерес.

   — Таково устроено всё человечество, — вздохнул Емельян. — А Господь не мешается, у него, видно, свои дела. А каковы они, нам не суждено постичь.

   — Напускать бури да трясти землю, — засмеялся Савва.

   — Таково он, верно, веселится да резвится, — поддержал шутку Емельян.

   — А нам-то каково? — с обидою произнёс Чередеев. — Мы ему молитву, а он нам ловитву, да?