Турки были неуступчивы. А когда речь зашла о Керчи, и вовсе взвились. Возницын в своём «Поношении» так описывает их реакцию: «И когда турские послы то услышали, в великое изумление пришли и вдруг во образе своём переменилися, и друг на друга поглядя, так красны стали, что больше того невозможно быть. И немало время молчали и с собою шептали, говорили, что он того не чаяли... И как тот Керчь отдать? Он держит врата всего Чёрного моря и Крымского острова, и град тот великой...»

Ни та, ни другая сторона не уступала. А ноябрь дышал холодом. «Стоим в степи, в людских и конских кормах и в дровах скудость безмерная... А пришло время самое зимнее, и стужа и нужда большая...»

Возницын жаловался Льву Кирилловичу Нарышкину, государеву дяде: «...труждаюся не в своём токмо, в общем его государеве, деле, и одною бедною головою как могу делать? Помириться с уступкою тех городов — беда, а остаться в войне одним — и то, кажется, не прибыль».

Месяц шёл за месяцем, а переговоры всё тянулись и тянулись. Уж и новый год наступил, и турки наконец поддались: согласились на двухгодичное перемирие.

Прокопий Возницын совсем изнемог. Написал царю: «По правде, государь, немцы (австрийцы. — Р.Г.) знают, как свои дела весть, и сей мир сильною рукою и в потребное себе время сделали. Я сие покорно донёсши, паки твоей государевой милости молю: помилуй грешнаго и убогаго своего сироту, а лучше я сделать сего дела не умел».

Помиловал царь-государь сироту — велел возвернуться в Вену. Внял, однако, его совету: послать бывалых переговорщиков на военном корабле в самое логово турское — Константинополь, дабы цесарцам рот заткнуть, а турок подивить и устрашить. Вот-де какие корабли да какой флот можем представить.

Мысль благая. Но прежде царь решил устроить торжество по поводу не совсем обычному. Будучи в заморских краях, нагляделся он на тех краёв государственные награды, именуемые орденами. И решился учредить свой российский орден — таковая пора приспела.

Покровителем Руси издавна почитался святой апостол Андрей Первозванный — потому первозванный, что был первым сред двенадцати апостолов, и ещё потому, что первым посетил Русь для святого крещения. Вот царь и заказал ювелирам знак сего апостола. Задуманы были и кавалерские одеяния, и иные атрибуты ордена. Имя Андрей — греческого происхождения, по преданию, он был евреем, получившим греческое образование.

Орденские знаки Петру понравились. Синий крест в двуглавом, тремя коронами увенчанном орле, на котором возлежит распятый апостол, с четырьмя латинскими буквами по оконечностям, означающими «Санктус Андеас патронум Руссиа», то есть «Святой Андрей покровитель России». Посерёдке орла хартия с девизом: «За веру и верность». Орденская звезда из серебра с двуглавым орлом на золотом поле с Андреевским крестом посередине и орденским девизом... Лента голубая чрез правое плечо.

В орденский праздник, а День апостола Андрея празднуется 20 ноября, кавалерам предписано являться в таком одеянии: в длинной зелёного бархата епанче[39] на подкладке из белой тафты с крагами серебряного глазета и вышитой на левой стороне большою орденской звездой и супервесте белого глазета с золотым галуном и нашитым на груди крестом. И в чёрной бархатной шляпе с красным пером и с Андреевским крестом на тулье.

Золото, серебро, эмаль, алмазы и брильянты — всё сверкало и искрилось. Пётр подержал в ладонях орденские крест и звезду и остался доволен. Он не раздумывал, на кого возложить первый орден, кто будет его первым кавалером. Конечно же, Фёдор Головин! Генерал-адмирал, глава Посольского и иных приказов.

И вот 20 ноября состоялся праздник награждения первым российским орденом. Головин неловко чувствовал себя в пышной одежде. Он натянул глубоко на лоб бархатную шляпу, чтобы люди не видели его смущённого лица.

Царь увенчал его орденскими знаками и облобызал.

— Имя твоё, Фёдор, навеки вписано в отечественную историю, — произнёс он прочувствованно. — Ежели послужу, как ты служил, Отечеству нашему, то ты и меня со временем увенчаешь сими знаками.

Так, к слову, оно и вышло: спустя три года Головин увенчал царя орденом, всеми его знаками и одеянием.

Турки должны были лицезреть новоявленный российский флот во всей его красе и мощи. Разумеется, Пётр не рискнул выйти на нём в открытое море. Тем более, что было известно, что у Чёрного моря весьма строптивый норов и оно по весне склонно буйствовать, глотая корабли, как мелкую рыбёшку.

Решено было отправить чрезвычайных полномочных на одном из надёжных кораблей под командою столь же надёжного и опытного морехода.

Выбор пал на сорокашестипушечный фрегат «Крепость» под командой голландского капитана Питера ван Памбурга, крейсировавший близ Таганрога. А чрезвычайное посольство возглавил думный советник Емельян Игнатьевич Украинцев. Себе в помощники он выбрал дьяка Ивана Чередеева по прозвищу Большой.

Украинцеву шёл шестидесятый годок. Но был он ещё крепок и телом и разумом, поднабрался опыта в дипломации: был посланником в Швеции, Дании, Голландии, а после отставки Льва Нарышкина возглавлял Посольский приказ, Пётр избрал его за надёжность и обстоятельность. Да и собой был видным: широк в плечах, седая борода кольцами, взгляд ясный. Головин был с ним в коротких отношениях, что немало способствовало выбору царя: он весьма полагался на разумность и гибкость Емельяна. Мир же с турком был нужен до зарезу.

Отплывали из Воронежа, воспользовавшись весенним половодьем. Караван был внушителен: 12 линейных кораблей, 13 бригантин, 11 галиотов и 4 галеры. Флотилия! Эскадра! Погрузили изрядную дачу турецким чиновникам: мягкой рухляди аж на пять тысяч рублей, полтора пуда чаю, десять пудов «рыбьего зуба» — моржовых клыков, весьма ценимых в Турции.

Инструкции были тайные и явные, для предъявления и представительства. А в тайных предусматривались все варианты возможных требований. Территориальные решительно отвергались — то, что завоёвано потом и кровью, как Азов, возвращению не подлежит; если перемирие, то по крайности на 25 лет, а то и мир вечный, платёж дани крымчакам решительно отвергнуть — было по прежней слабости Руси, теперь же не то, можно хану и по рукам дать...

Кажись, всё. Отплыли 27 апреля и через месяц пришвартовались у Азова. Пётр был озабочен состоянием портовых укреплений, самого города, равно и Таганрога, на который возлагались большие надежды. Всё это время эскадру сопровождала казачья флотилия: на четырёх морских стругах плыли пятьсот казаков под командою атамана Фрола Минаева. И во всё время плавания в многочисленных казачьих городках по берегам Дона их встречали, приветствуя, пальбою из пищалей и пушечек.

Наконец вышли в открытое море малым каботажем, то есть не теряя из виду берега. И вот наконец эскадра, в которой было двадцать два корабля, показалась в виду Керчи.

Тамошний паша перепугался. Сначала фрегат бросил якорь, а теперь вот целая эскадра! Неужто русские собрались воевать Керчь? С такой армадой ему не справиться.

Недоразумение разъяснилось, когда послы съехали на берег.

Паша вознегодовал:

   — Не предупредив, явились в таком великом множестве. Зачем? Сказано было про послов с грузом. Предписано было им великим везирем ехать сухим путём через Буджак, Аккерман и далее на Эдирне-Адрианополь. А вы как приноровились?

   — Ха-ха-ха! — раскатился Украинцев. — Это мы полгода будет добираться. Нет, сухим путём мы не поедем. Эвон корабль для нас снаряжен. Мы морем поплывём.

   — Но мне не указано! — роптал паша. — А потом вы не знаете, каково Чёрное море в эту пору. Оно топит корабли без разбору, и никто ещё не спасся.

   — Положимся на волю Божию; ежели прострёт над нами свою милостивую длань, стало быть, дойдём благополучно. А сухим путём не поедем, — решительно заключил Украинцев.

   — Не пущу! — ярился паша.

   — А пушек сколь! Видал? Вмиг от твоей Керчи одни камушки останутся.

И паша сдался: аргумент быль красноречив.