— Доколе нам муки терпеть! Пойдём полками на Москву, взбунтуем народ! Ослобони нас, боярин! Жалованья не видали!

Когда четверых вывели, толпа вскипела. Люди бросились на стражей и вырвали из их рук своих полномочных.

   — Не покоримся!

   — Бунтуй, братья!

И неожиданное:

   — Царь-то сгинул в Неметчине! Без царя мы нынче. Наша воля возьмёт!

В самом деле, по Москве ползли и ширились слухи, что царь Пётр не возвратится более в Москву, что он в немецкой стороне прижился и она ему люба. И на немке обженился.

Царь-кесарь и Тихон Стрешнев, управлявший Разрядом, то есть всеми служилыми людьми в государстве, а потому и оставленные «на хозяйстве», ослабили вожжи. Боярин Лев Нарышкин ударился в запой, а затем в болезнь и устранился от дел.

Ромодановский отправил гонца к Петру, извещая о волнении стрельцов и о том, что по Москве кто-то распускает слухи про царское онемечивание.

Пётр не помедлил с ответом:

«Письмо ваше государское я принял и, выразумев благодарствую, и впредь прощу, дабы не был оставлен. В том же письме объявлен бунт от стрельцов, и что вашим правительством, и службою солдат усмирён. Зело радуемся, токмо зело мне печально и досадно на тебя, для чего ты сего дела в розыск не вступил, Бог тебя судит! Не так было говорено на загородном дворе в сенях (в Преображенском). Для сего и Автамона (Головина, начальника Преображенского полка) взял, что не для этого? А буде думаете, что мы пропали, для того, что почты задержались, и для того, боясь, в дело не вступаешь: поистину скорее бы почты весть была; токмо, слава богу, ни один не умер, все живы. Я не знаю, откудова на вас такой страх бабий! Мало ль живёт, что почты пропадают? А се в ту пору была и половодь. Николи ничего ожидать с такою трусостью, пожалуй, не осердись; воистину от болезни сердца писал».

Ненадолго утихомирилось. И подкопа стрелецкого под монастырь, где томилась царевна Софья, не обнаружилось. Зато будто бы обнаружилась грамотка её, в коей писалось: «Теперь вам худо, а будет впредь ещё хуже. Ступайте к Москве, чего вы стали? Про государя ничего не слышно». Пуще всего боялись государя, зная, как он крут. Впрочем, опасались и князя Ромодановского, тож лютовавшего в Преображенском приказе.

Молва летела из ушей в уши, стрельцы четырёх полков сбирались идти походом на Москву. Их-де призвали царевны, обитавшие в кремлёвском верху. Царевен было немало. Бесплодные старухи царевны, сестры благоверного царя Алексея Михайловича — Михайловны, его дочери — Алексеевны, и все безместные, все не пристроены... Алексеевны, правда, все талантами обзавелись, любовниками то бишь. Более из обслуги, не свыше спальника. Иных радостей не ведали, да и эта — воровская, в жестокой тайности.

Одна Софья из затвора выбилась и, как была смелей и башковитей сестёр, примазалась к братцу, недолгому царю Фёдору Алексеевичу. В те поры приблизил он к себе князя Василья Васильевича Голицына по достоинствам его, ума дальновидного, а не по родовитости, хотя и ею бог его не обидел. Вот Софья с ним и спозналась и его умом правила после кончины братца.

Теперь сёстры-царевны исподволь мутили стрельцов. Переносчицами стали стрельчихи, из уст в уста, бумажка к бумажке. Стрельчихи те без мужей остались: мужья по окраинным городам мыкались. А без мужей, вестимо, худо, ребяток нарожали, их кормить-поить надо, обувать-одевать. А баба что? У ней оружья-то — ухват да люлька, ещё метла. Язык, конечно, тоже стреляет, да в дичь не попадает.

И вот стали разносить они слухи один другого грозней. Будто стрельцы пойдут походом на Москву, дабы вспомнили бояре восемьдесят второй год, когда вся власть у них в руках была и руки те умылись в боярской крови, и ныне на ус намотали: де и ныне такое может случиться. Потом пойдут корчевать иноземцев, где бы они ни ховались, а слободу Немецкую, Кокуй этот антихристов, сожгут вместе с насельными его, а пепел развеют, дабы и помину о нём не осталось.

Вошёл этот слух в сторожкие уши Павла Шафирова и его собратьев. Многие торговые ряды опустели тогда на Красной площади близ храма Василия Блаженного, Покрова, что на Рву. Посольский двор затворился, Посольский приказ опустел.

Иноземцев много тогда на Москве случилось. Иные торг вели, иные фабрики держали, что царь Пётр весьма поощрял: фабрики стеклянные, бумажные, ткацкие и иные. Так те фабрики тоже позакрывались. Воинской силы у Тихона Стрешнева да князя-кесаря немного было. Полк Преображенский в основном в самом Преображенском и кучковался. Ещё в Кремле по малости да близ приказов.

Гадал Павел Шафиров, где надёжней схорониться. С тем же пришёл к нему свояк Степан — Самуил Иванович Копьев. Судили-рядили и порешили наконец запереться в одном дому, вооружиться пистолями да пищалями и приготовиться к обороне, а может, и к долговременной осаде. Невестка Павла Анна-Ханна была на сносях.

Копьев тоже вступил в российское подданство в Смоленске-Шмоленске, там же был окрещён, как и его сыновья. Один из них, Данила, стал потом обер-комиссаром в Верхотурье, а другой, Самойла — непременным членом Ревизион-коллегии, сын Данилы Пётр — воеводой в Цивильске.

Копьев-старший был воинственно настроен. Он размахивал руками и разорялся:

   — Как только приблизятся, начну стрелять. А ты, Анна, станешь заряжать.

   — Что, папа?

   — Ну как «что»? Пищаль.

   — Но я же не умею.

   — Я тебя научу.

   — Бог нас спасёт, — убеждённо произнесла Анна. — Был бы здесь супруг мой Пётр, я бы не боялась.

   — Ни Пётр, ни тем более Бог тебя бы не защитили, — сердито сказал Павел. Он-то был и наслышан, и начитан о кровавой оргии стрельцов тогда, 15—20 мая 1882 года, когда ничто — ни власть, ни авторитет — не могли охранить бояр. Вот тогда на державство и вступила царевна Софья, отворившая стрельцам не только погреба, но и казну.

   — Государя в городе нет, — продолжал он, — вот кто решителен и скор на отпор. Может, правда, Патрик Гордон с Бутырским полком, да Автоном Головин с Преображенским преградят путь мятежникам. Эти тоже наверняка настроены решительно. Впрочем, я не думаю, что стрелецкие полковники Тихон Гундертмарк, Чёрный, Колзаков да Чубаров поведут свои полки на Москву, не столь они неразумны. К тому ж над ними воевода киевский боярин и князь Михаил Григорьевич Ромодановский. Он с князем-кесарем в одной связке и не даст бунтовщикам потачки.

Словом, приняли все меры и затаились в ожидании. Слухи меж тем ползли и приползали в их убежище. Стрельцы отбились от начальства своего, а за полковником Колзаковым гонялись с батожьём, насилу утёк. Стрельцы же полков Чёрного и Гундертмарка царскую грамоту изорвали и подступились к шатру, где обитал князь Ромодановский. Распушили изгороди, повытаскали дубье и стали грозить воеводе и его воинству. Князь сел на коня, и его дворяне верхами поскакали в поле и заняли там оборону.

Бунташники же объединялись, и общий приговор был: идти к Москве. Допрежь поднять казаков на Дону и в иных местах. И в иные полки, солдатские, послать речистых, дабы их поднять против бояр, против иноземцев, кои поругали православную веру, и от них русскому человеку нету житья, да просить царевну Софью снова на державство, а ежели не согласится, просить князя Василья Васильевича Голицына: он к стрельцам был милостив и в Крымских своих походах, и на Москве при нём много вольностей было.

Наконец скинули своих полковников и, выбрав начальников из своих, двинулись к Москве. Шли неторопко, иной раз делали шесть-семь вёрст в день. Всё-таки опасались, не зная чего. А вдруг за боярами есть сила? А вдруг придётся биться с солдатами?

Меж тем переполох в Москве достиг апогея. Не только иноземцы, но и бояре да дворяне стали разъезжаться по своим имениям. Боярская дума яро спорила меж собой: пустить ли стрельцов, идти ли на переговоры. Князь Борис Алексеевич Голицын — трезвый против обычая, а когда бывал трезв, то и судил обо всём трезво — победил:

— Послать противу бунташей боярина Алексей Семёновича Шеина с генералами Патриком Гордоном и князем Кольцовым и Масальским с четырьмя тыщами войска и двадцатью пятью пушками. И быть по сему!