Маргарет подошла к столу, взяла небольшой коробок, лежавший рядом с единственной свечой, и чиркнула спичкой. По комнате поплыл сильный запах серы. Фитиль загорелся, и Мэгги бросила ридикюль и коробок на выщербленный стол.

– Ты не разожжешь огонь?

Мэтью без разговоров подошел и, подобрав несколько кусков угля потрескавшимися пальцами, бросил их в камин, мгновенно разведя пламя в черном железном жерле. Захлопнув железную дверцу, он сразу сунул руки в карманы и повернулся красивым нахальным лицом к сестре. Если и было на этом свете озорство, оно отражалось в прекрасных чертах Мэтью.

Как она любила эти черты. С тех самых пор, как ему было два и он бегал спотыкаясь по дому с ободранными коленями и перемазанными вареньем щеками. И не важно, что ему уже семнадцать и он почти мужчина.

Рыже-коричневые волосы спадали на острые брови и запавшие от голода щеки, но в глазах, зеленых как трава Ирландии, горела искра, способная зажечь самого дьявола. Маргарет слишком хорошо знала, что под этим мальчишеским очарованием бурлит жестокость убийцы и мальчика, которому пришлось стать взрослым, испытав горький вкус смерти. Мальчика, одичавшего от жажды правосудия и мести.

Ей нужно выставить его. Сейчас же. Без промедления. Собственный здравый смысл твердил, что она глупо поступила, впустив его. Мэтью общался с опасными людьми, и, позволив ему остаться, она не препятствовала их возможному присутствию и, что страшнее, их заговорам. Но она не могла выгнать брата. Не ее Мэтью. Младшего брата, который чаще сидел на коленях у нее, чем на коленях матери. Их мать отдала себя Господу, никогда не отвечавшему на ее молитвы. Молитвы, которых было больше, чем песчинок на берегу. И ее Богу не было дела до жертв, на которые она пошла, чтобы спасти своих соплеменников.

Даже сейчас, если прислушаться, до нее доносился шепот «Аве Мария» и перестук бусин, которые Бриджид Кассиди перебирала молочно-белыми пальцами, пока кожа ее не истерлась и не обнажила сырую плоть. Маргарет потрясла головой, чтобы отогнать воспоминания. Она намеревалась выяснить, что заставило ее брата прибыть в страну, которую он так ненавидел.

Маргарет порылась в карманах юбок и вытащила небольшой тканевый сверток. Это единственное, что она могла позволить себе приобрести на свои скудные доходы.

– Ты голоден, Мэтью?

Он потер у камина запачканные углем руки, отблески огня осветили лицо.

– Я б корову съел.

Мэгги проронила смешок. Мэтью, несмотря на все страдания, мог своей очаровательной улыбкой и вкрадчивым голосом заставить улыбнуться даже самую плаксивую женщину.

– Придется довольствоваться хлебом и сыром, приятель. Но на десерт у меня есть яблоко.

Брат снова задорно улыбнулся.

– Ну, это целый пир. – Его рука скользнула в потрепанную куртку. – И может, немного божественного нектара?

Маргарет покачала головой, присоединиться к нему было бы соблазнительно, но она знала об опасности. – Я больше не пью, Мэтью.

Мистер Кассиди вытащил из куртки зеленую бутылку и держал ее в руках, как ребенок игрушку.

– Но ведь ты не заставишь своего бедного брата страдать, правда?

– Делай, как знаешь. – Она положила сверток на стол, отодвинув немного свои бесценные книги. Иногда ей хотелось позволить себе больше книг, но эти деньги отправлялись тем, кто нуждался в них гораздо больше ее. – Только не слишком много.

Хлопок вырвавшейся на свободу пробки прокатился по крошечной комнате.

– У меня нет желания заливать мои беды, милая.

Маргарет закатила глаза, думая о толпах на улицах, покупающих этой ночью бутылки с дешевым джином, который выжжет их внутренности быстрее, чем доберется до мозгов. Она сама слишком часто так поступала, не способная вынести окружающие ее страдания.

– Тогда ты в меньшинстве.

Мэтью с отвращением выдохнул.

– Конечно, но в этом вонючем городишке кто бы не захотел пропить все мозги?

Было бы так просто вступить в их детскую перепалку. Даже когда люди вокруг падали, как срезанные ржаные колосья, они шутили и смеялись. Что еще им оставалось делать? Но сейчас надо взглянуть в лицо реальности. Не важно, как дорог брат ее сердцу, он больше не маленький мальчик. Никакие шутки не изменят того, во что он превратился. Больше оттягивать не стоит. Горло мгновенно сжалось от страха за него.

– Зачем ты здесь? – потребовала ответа Маргарет.

Улыбка Мэтью застыла, бледное лицо посерело.

– Дай сначала поесть, а?

Маргарет вытащила из свертка буханку темного хлеба, испеченного женщиной, жившей по-соседству, и разломила пополам. Острый запах наполнил воздух, и крошки плотного темного хлеба осели на ее ладонях. Она бросила ломоть ему, затем поискала маленький, слегка позеленевший по краям сыр на дне свертка. Нащупав его губчатую поверхность, Мэгги выудила его наружу. Взгляд опустился на тонкую фигуру Мэтью, его пугающую худобу. Может быть, стоило отправить ему несколько бесценных монет, ведь поместье было совсем разорено. Но он был себе на уме, и у Маргарет имелись веские основания полагать, что он скорее станет голодать и использует деньги на свои политические склонности, которые она не желала поддерживать. Все же он такой худой. Проглотив ком печали, она бросила кусок сыра брату.

– Меня покормили в приюте, приятель.

Мэтью поймал сыр, его улыбка полностью испарилась, сменившись загнанным взглядом, который, казалось, поселился на лице каждого ирландца.

– Знаешь, что отец Рафферти говорит о лжецах?

Она цыкнула.

– Отец Рафферти может болтать что ему вздумается.

Его горло задвигалось, и он уставился на сыр.

– Спасибо, милая.

И Мэтью яростно вцепился в крошечный кусок. Его пальцы двигались скорее как голодные лапы животного, чем руки человека, тем более лорда.

На глазах выступили слезы. Маргарет слишком часто такое видела. Все свое детство, и здесь, в Лондоне, где в некоторых кварталах крысы были частью обычного рациона. И все равно ее сердце разрывалось от того, что Мэтью вел себя, как дикие массы, наводнявшие улицы.

Как это случилось? Когда Мэтью потерял все свое воспитание? Когда отец истратил бóльшую часть своих средств на корабли, чтобы помочь крестьянам уехать? Или когда совершал многочисленные поездки в Палату лордов, чтобы умолять людей, которым не было дела до того, что умирают миллионы.

Маргарет подошла к кровати и опустилась на шаткую раму, корсет слегка скрипнул. Она взглянула на свою половину хлеба и отложила ее, сердце защемило от грусти и неожиданного приступа злобы на то, как жестоко устроена жизнь.

Взгляд Мэтью полыхнул в сторону зернистого хлеба, настороженный зверь думал о добавке. Взвешивал, может ли он ее съесть, или она принадлежит другому члену стаи.

– Ты не будешь его есть?

Она прикусила нижнюю губу, подавляя плач от того, что дошло до такого. Маргарет должна узнать, что он натворил в Ирландии, но не может отказать ему в пище. Не когда он похож на голодную собаку.

– Нет, Мэтью. Я сыта.

Проглотив последний кусок своего хлеба с сыром, он потянулся за ее долей. Сделав глубокий вдох, он повертел кусок в ладонях, и его лицо застыло в маске печали. Маргарет пришла в отчаяние, увидев, как перекосилось лицо брата. На ресницах показались слезы и потекли по его щекам.

– О господи, Сорока[4].

Это детское прозвище чуть не убило Мэгги. Она едва могла удержаться, чтобы не броситься на пол и крепко прижать Мэтью к себе. Но она осталась на кровати. Неподвижно. Не желая сломаться. Она будет сильной ради него и не станет плакать. Она никогда больше не заплачет и не застонет. Судьба ее матери показала ей всю тщетность подобного безумия.

– Что случилось? – прошептала она.

Он все вертел и вертел кусок хлеба в руках, пока тот не стал разваливаться.

– Я… Я…

– Выкладывай, Мэтью, – резко сказала Маргарет. Она давно поняла, что мягкостью и нежными словами ничего в этом мире не добьешься, они только усиливают страдания. Нет. Лучше глядеть жестокости жизни в лицо.