Медицинское и профессиональное кредо Меррея не позволяли ему отказать душе, вопящей от боли. Но более примитивной частью своего „я“ он начинал испытывать темное чувство ужаса, страха перед грозными событиями, которые, как он предчувствовал, должны произойти и предотвратить которые он был не в силах. Словно ведомый на заклание, он склонил голову перед неотвратимостью рока.

— Мы попробуем прибегнуть к гипнозу, Роберт — эта методика называется регрессией. Благодаря ей вы сможете вернуться в ту ночь — в то время — пройти все шаг за шагом — что бы там ни было…

— Давайте сделаем это! Когда мы можем начать?

Легкий теплый бриз, влетающий в окно кабинета и шелестящий бумагами на столе, доносил из гавани запах лета. Но то, что сейчас слышал Роберт, перечеркивало все радости дня. Он до боли в руке сжал трубку.

— Сегодня? Быть того не может! Это какая-то ошибка.

— Никаких ошибок, поверьте мне! Все законно, у них есть ордер на „скорейшее исполнение судебного постановления“ — так это называется. Это значит, что они могут действовать в обход любого имеющегося закона. Они у нас выбивают почву из-под ног, настоятель.

У Бесси Маддокс был голосок девчушки, которую на детской площадке дразнят мальчишки. Она действительно хотела всей душой спасти „Алламби“. И сделала все, что в ее силах. А теперь…

Роберт обрушивал на свою голову все проклятья, бичуя себя за эгоизм и неспособность думать о чем-либо, кроме своих собственных бед. Боже мой, как это он выпустил все из-под контроля? Вместо этого он… вместо этого он…

— Но они не могут приступать к сносу прямо сегодня. Так быстро. Не могут!

Даже ему самому была понятна нелепость этого протеста. Голос Бесси Маддокс перешел в пронзительный крик:

— Могут, и еще как! Они начнут с минуты на минуту!

— А что же со стариками?

— Выселены.

— На улицу?

— Очень сомневаюсь, чтобы Церковь могла в столь краткий срок предоставить им какое-либо пристанище, так ведь?

За окном веселые гребешки волн игриво плясали вдали и исчезали с поверхности моря. Такой прекрасный мир… мир, созданный для счастья… Вновь он почувствовал острые угрызения совести, подкрепляемые на сей раз чудовищной головной болью.

— Я попросил своего второго священника, Джеффри Райта, что-нибудь предпринять. „Алламби“ в его приходе… Я велел ему проявить инициативу…

Молчание было бы лучшим ответом на то, что думает миссис Маддокс об инициативности Церкви в этом деле. Но она не принадлежала к числу женщин, которые полагаются на красноречивость молчания.

— Вы обещали что-нибудь сделать, настоятель. Люди поверили вам.

Он не мог слова вымолвить. Эти несчастные старики… слабые… беззащитные…

— Я знаю.

— Что же вы собираетесь делать?

— Связаться с Миком Фордом. Я отлично знаю, что он подкуплен предпринимателями. Но у нас есть масса возможностей в плане проектируемого строительства, осуществляемого под эгидой Церкви. А он обещал не терять связи со мной. Если мне удастся подцепить его, как-то сговориться, мы еще сможем перетянуть профсоюзы на свою сторону и остановить процесс в самом начале…

— Мик Форд? Я смотрела сегодня новости по утренней программе — это, в сущности, единственное сообщение о том, что происходит на самом деле — Мик Форд был там, собственной персоной, впереди всех, возглавлял делегацию на разрезании!

— Разрезании?

— Разрезании ленточки, по случаю открытия будущей стройки. Бога ради, настоятель, неужели вы не понимаете, что Мик вас обвел вокруг пальца! Да ему плевать на „Алламби“! Он кроме себя знать никого не знает!

Мик Форд. Да. Он подавил вспышку гнева.

— Успокойтесь, миссис Маддокс, может, еще не все потеряно. Это моя промашка, что и говорить, и я ужасно огорчен. Но я сейчас же буду там. Что-то мы еще можем сделать — даже сейчас.

В мире безумия, где все перевернуто с ног на голову, рано — это достаточно поздно. Было всего восемь, когда Роберт появился в „Алламби“, ко вся тяжелая техника уже была установлена, словно для битвы, в ожидании сигнала начала резни. На тротуаре перед входом в обреченное старое здание жалась кучка еще более обреченных несчастных обитателей. Среди них выделялся Артур, пианист; он стоял с потрясенным видом, сжимая в руках узелок со своим жалким скарбом, что придавало ему еще более трагический вид. Кто теперь виноват, Артур, хотелось ему спросить; головная боль, терзающая его, прекрасно гармонировала с болью в сердце. Кто теперь виноват?

Рядом с Артуром в инвалидной коляске сидел другой старик; голова его дико раскачивалась из стороны в сторону, а пальцы судорожно перебирали складки потертого шотландского пледа, лежащего на коленях. Между стариками ходили ненужные теперь женщины из обслуживающего персонала, продолжая тем не менее исполнять свои профессиональные обязанности, утешая и успокаивая своих детей-переростков. На другой стороне стояла кучка хорошо одетых и прекрасно выбритых представителей делового мира. Власть против обездоленных, думал Роберт, сила против слабости и откровенный террор против всех и вся. Это была прямо картина Холокоста[25].

— Настоятель Мейтленд!

Это был молодой, энергичный репортер из „Сидней Стар“, огорченный тем, что обещанная настоятелем встреча по поводу этих событий не состоялась в тот вечер.

— Доброе утро, сэр! Вы можете прокомментировать то, что здесь происходит?

— Прокомментировать?

Роберт смотрел на острие карандаша, нависшее над записной книжкой, и в душе его поднималась буря.

— Не знаю, смогу ли я прокомментировать происходящее так, чтобы мои слова оказались в согласии с законностью и приличием, честными и печатными. То, что здесь происходит, ужасно для всех — и в большей степени для предпринимателей.

— Я могу процитировать вас, настоятель?

— Цитируйте.

— Городская опека уступила, сэр. Там заявили, что по сравнению с той суммой, что им предложили за участок, стоимость аренды за содержание „Алламби“ в качестве дома для престарелых просто не подлежит обсуждению по своей ничтожности…

— Стоимость! Стоимость! А какова стоимость человеческой жизни?

Репортер поколебался мгновение, но вновь бросился в атаку.

— Стоимость, настоятель. Чем можно ее измерить, если для большинства людей в наши дни, особенно для молодежи, Церковь и ее службы просто бессмысленны?

В то же мгновение железная рука опустилась на плечо репортера и развернула его на девяносто градусов.

— Вы видите того старика, сжимающего свои пожитки — все, что он накопил за жизнь, уместилось в рваном узелке? — гудел разъяренный настоятель. — Вы видите того несчастного в кресле-коляске, выброшенного на улицы из жилища, которое его помутненное сознание привыкло считать домом? Можете ли вы считать, что „Алламби“ и то, что Церковь сделана для своих людей, „бессмысленно“?

Журналист явно был новичком в газетном деле, „Сидней Стар“ не посылает своих асов по пустякам.

— Но учитывая, сколько бездомных вокруг, сэр, — не сдавался парень, высвобождая плечо из крепкой хватки настоятеля, — не понадобятся ли эти деньги и для молодых? Для несовершеннолетних матерей-одиночек? Одиноких родителей? Для реабилитации наркоманов?

Роберт застонал, и это подействовало на парня сильнее, чем все, что он до сих пор делал и говорил.

— Мир во зле лежит! — страстно заговорил он. — Мы живем в ужасные времена! Но вы достигли зыбкого берега, ненадежной гавани! Что вы делаете?

Молчание.

Роберт снова взревел, наклоняясь к нему.

— Что вы делаете?

— Не знаю, сэр! — пролепетал тот, потрясенный огнем, пылающим в глазах настоятеля.

— Вы возводите маяк, приятель. Вот, что вы делаете.

Атмосфера явно накалялась. Перед зданием появились телекамеры и микрофоны ведущих сиднейских телекомпаний. Начиналась небольшая и вполне пристойная демонстрация, которую организовывала студентка, как две капли воды похожая на миссис Маддокс, должно быть, ее дочь. Спасибо вам, Бесси, с благодарностью и растущим интересом подумал Роберт. Приятно видеть, что есть люди, готовые вести войну на территории противника!