— Да только ни у кого из нас и полшанса не было, а, мисс Мейтленд? Разве что встать в очередь за Полем Эверардом!

Поль! О Поль! Она придушенно застонала и отдернула голову от ненавистной лапы. Он хрюкнул каким-то отвратительным горловым звуком и, сжав ее лицо железными пальцами, мокрыми слюнявыми губами поцеловал взасос; затем крепко прижал к стене, пальцы его теперь бродили по ее шее, ниже, ниже. Запутавшись в пуговицах, он рванул ворот ее платья и с садистской медлительностью сдернул с плеч бретельки лифчика.

— Ах, кто бы мог знать? — с нарочитым интересом бормотал он, уставившись на сосок, затвердевший от его прикосновения. — А он хорош! И другой тоже?

Она стояла перед ним обнаженная, закрыв глаза, сгорая от стыда и боли.

— Ты первый раз, а, Джоани? — впился он ртом в ее шею. — Не бойся, я аккуратненько. Можешь довериться мне… вот теперь мы заключаем сделку…

Из семи кругов ада, составляющих тюремное бытие, последний, как известно, оставлен за теми, кто после невыносимой пытки ожидания амнистии получает отказ. Как бы ни похвалялся своим безразличием заключенный, сколько бы ни пытался он подготовиться к разочарованию, в действительности нет такого человека, который мог бы напрочь изгнать надежду, которая теплится незримая и неистребимая даже в самой ожесточенной душе. И поэтому гибель надежды и насильственное погружение в новую пучину отчаяния приносит невыразимое страдание и ожесточение, избегнуть которых не в силах даже самые сильные люди. Да здесь и нет никакого выбора, потому что продолжать чувствовать — значит чувствовать боль.

Все это Клер, сидя за столом напротив Поля, читала в его лице. Все горячие приветствия застыли у нее в горле, когда она увидела, как он вошел, и впервые за все эти годы почувствовала, что не знает, что сказать.

Поль поздоровался отрывисто и отчужденно, словно ему тоже с огромным трудом давались слова.

— А Роберт? — спросил он.

— Он не приехал. — „Не буду я выкручиваться из-за него“, — подумала Клер. С какой стати изображать верную жену с вечными извинениями. „Ах, у него столько работы!“, „Ах! Он никак не мог выбраться!..“ — У него столько работы, — пробормотала она. — Никак не мог выбраться.

— Еще бы, стоит ли ради этого бросать большой город! — желчно подхватил Поль, окидывая взглядом убогое помещение для свиданий с дешевенькой, потасканной мебелью и буфетной стойкой в углу. — Да и компания здесь не ахти какая! — Он боком сел на стул, уставив глаза куда-то вдаль, словно перед ним была не голая стена в двадцати шагах, а далекий горизонт.

— Поль… — Даже произнести его имя было свыше ее сил, не говоря уж о связной речи. Словно какой-то злой дух парализовал язык. Но надо было говорить. Надо. — Поль, что ты собираешься делать?

— Делать?

Он вздернул голову и резко расхохотался, так что все присутствующие повернулись к нему.

— Делать? Да вот подумываю податься в горы на лыжах покататься, потом прошвырнусь до Англии — всегда хотелось посмотреть, откуда появились шпицы и как их разводят. А с приходом зимы надо будет присмотреть за плодовыми деревьями в поместье и, может, посадить новенькие вдоль забора Ну и потом родственники, друзья. Всех надо повидать. У плейбоя и бизнесмена разве есть свободное время? Жизнь бьет ключом.

Клер опустила голову на грудь.

— Я не это хотела сказать? — тихо обронила она.

— А что же ты хотела сказать, — агрессивно выкрикнул он. — Думаешь, мне улыбается торчать здесь еще десять-пятнадцать лет? — Его голос вновь стал набирать силу и высоту; у женщины это назвали бы истерикой. — Пятнадцать лет, только подумай, сестричка!

— Не могу.

— Ну, а я могу! А я, значит, могу, не так ли? — Безумная гримаса исказила его лицо, и ей показалось, что он сейчас набросится на нее, вопьется зубами.

— Но разве они тебе — они тебе ничего не обещают? — запинаясь, выдавила она.

— А то как же! Спят и видят, чтобы все их мальчики были счастливы! Мне прислали формальное послание от начальника тюрьмы: „Не нам судить почему, Эверард. Закон — что дышло. Комиссии по освобождению виднее. Их решения не всегда нам ясны, но все, что ни делается — к лучшему“. Смешно? Я думал, что сдохну! — И снова он издал дикий, лишенный всякого веселья, пугающий смешок, как в начале свидания.

Что тут скажешь? Перед лицом этой сокрушенной надежды, этого леденящего кровь сарказма, его понятного бешенства любое слово могло только подлить масла в огонь, любое утешение звучало издевательством. Она сидела как школьница, глядя на собственные ладони, и мучительно думала, что сказать, как нарушить невыносимое молчание.

Его настроение вдруг резко переменилось, словно ветер, неожиданно изменивший направление.

— Тут вот какое дело…

— Да? — Что угодно, Поль, что угодно.

— Прислали сюда нового капеллана — он прибыл как раз в тот день, когда мне дали от ворот поворот. Вечером явился ко мне. Я, говорит, знаю о происшедшем, что, значит, меня мордой об стол — и, говорит, хотел бы помочь. Ну, дружеских чувств я поначалу, прямо скажем, не выказал. Отделался доморощенными банальностями на тему великого Начальника на Небесах.

Не нужно было и особого воображения, чтобы понять, какое терпение, человеческую доброту, да просто святость надо иметь, чтобы такое выдержать. Поль в этом состоянии был, вероятно, подобен разъяренному быку. Попытаться приблизиться к нему, вызвать на разговор значило попасть ему на рога.

— Он малость поговорил со мной и спросил, какие у меня шансы выйти не по амнистии. Я сказал, что апелляция заморожена — нет новых свидетельств, а при наличии столь неопровержимых улик против меня шансы на пересмотр равны нулю. Тогда он спросил, не хотим ли мы пойти другим путем.

— Что он имел в виду? — насторожилась Клер.

Взгляд Поля был по-прежнему агрессивный.

— Ему довелось посмотреть по телевизору, как твой муженек валял дурака во главе демонстрации или Бог весть чего. Говорит, он в Сиднее хорошо известен как заступник слабых и угнетенных. Почему бы, говорит, Роберту не начать компанию в мою защиту — апеллируя не к закону, а к человечности и требуя моего освобождения? Он уверяет, что у Роберта достаточно влияния, чтобы оказать давление на тюремное начальство и комиссию по амнистии.

— Правда? — Лицо Клер загорелось энтузиазмом. — Как это мы раньше не подумали!

— Раньше он не был столь знаменит, — с некоторым ехидством пояснил Поль. — Впрочем, может, и сейчас еще недостаточно. Что ты об этом думаешь? Стоит попытаться?

Говорил он с таким видом, будто его это особенно не касается, и она почувствовала укол в сердце.

— Что ты говоришь, — не задумываясь, выпалила она. — Конечно, стоит. Если есть хоть малейшая надежда.

— А он взялся бы?

— Разумеется, взялся…

С ужасом она почувствовала, как голос ее дрогнул. Взялся бы он? Год назад, даже месяц, она, не задумываясь, ответила бы за Роберта. А сейчас — Боже мой! — она не знает! Клер мысленно перенеслась в то утро, когда проснулась, как это теперь бывало почти всегда, одна в кровати — в кровати, которая была пуста и прошлой ночью, и ночью до этого. Она даже не знала, где находится ее муж в данную минуту, почему не с ней и куда ушел, не оставив даже записки, почему ей пришлось отправляться в тюрьму одной, чтоб не опоздать или не пропустить свидание. Она чувствовала, как краснеет от гнева и стыда Так нельзя, Роберт, так нельзя! Что-то с этим надо делать.

Как всегда чуткий ко всему происходящему, Поль сразу же заметил растерянность Клер.

— Не возьмется, так что ли? — требовательно спросил он, и его лицо исказилось враждебностью. — Что ему мешает? — презрительно продолжал он, еще больше разъярясь от разочарования. — Боится ручки замарать и попортить себе карьеру? А ты спроси его, что он думает о моей карьере, которая вместе со мной здесь погребена заживо, пока он порхает по собору в своем бабьем платье?

Она больше не могла сдержать слез, которые копились, если говорить по правде, целых двадцать лет. Потрясенный Поль схватил ее за руку.