Благоговение и печаль, естественно пробуждающиеся в человеческих существах перед лицом смерти, почти всегда сменяются возрождением духа жизни. Это с особой силой свойственно людям, жизнь которых находится в постоянном, можно даже сказать яростном, соприкосновении со смертью. Толпа шахтеров, собравшихся в этот вечер в единственном пабе, не была склонна к особой сдержанности. Не было также, по понятиям любого из пришедших, никакого резона пренебречь выпивкой. Проводы есть проводы, и старина Джордж вправе получить в полной мере все удовольствия сразу.

В центре компании шахтеров постарше, навалившись на стойку, которая в данном случае служила ему лучшей и более надежной опорой, чем собственные ноги, выступал Поль.

— Вот босс и говорит ему — тогдашний босс, еще до этого ублюдка Уилкеса — так говорит: „Я не собираюсь слушать предложения от вас и от ваших людей, мистер Эверард“, — а мой папаша ему тут же, глазом не моргнув: „Разумеется, мистер Феррис, откуда вы взяли, что я вам предлагаю руку и сердце?“

Дружный хохот не встретил поддержки в другом углу бара, где Джим Калдер в компании своего неразлучного собутыльника Мика Форда уже благополучно преодолел обычную корму, позволяющую ему держаться в рамках приличия, и его потянуло на подвиги. Поднявшись из-за столика, он пьяной походкой направился к компании, окружавшей Поля.

— Твой старик был парень что надо, — агрессивным тоном обратился он к Полю. — И по этому случаю я тебе поставлю! — он явно лез на рожон.

Прищурившись, Поль рассматривал Калдера.

— Я, кажется, накачался или ослышался, — обратился он к хохочущим друзьям, — мне показалось, что я слышал, как Джим Калдер сказал, что хочет поставить мне выпивку!

— Всем ставлю! — проревел Калдер, приходя в ярость от того, что стал всеобщим посмешищем. — Налей им всем, Фай! — бросил он барменше. — Этот парень… мне надо бы преподать ему урок по части профсоюзных правил.

Глаза Поля превратились в узкие щелки.

— Да я, видать, не просто набрался, у меня, никак, галлюцинации! — загрохотал он. — Джим Калдер собирается учить меня профсоюзным правилам? — И он с полным презрением повернулся спиной к могучему старику. — Иди, отлей в свою шляпу. Тебе только и учить, как задницу подтирать. Вали. Здесь без тебя обойдутся. Наше вам!

— Слушай, сынок, и слушай внимательно, — Калдер медленно закипал. — Ишь развоображался, возомнил из себя Бог весть что — а ты жалкий любитель, сопляк! Ну, ну, давай, изложи свою теорию закрытия шахты ради безопасности, валяй — изложи ее людям, я уж не говорю о дирекции. Посмотрим, сколько у тебя собутыльников останется. — Он помолчал, на лбу у него выступил пот. Выждав немного, он нанес решительный удар. — Они только попусту время с тобой теряют. Ты глупый сопляк. Ни черта не кумекаешь и за душой у тебя ни черта нет, и как был пустое место, так им и останешься. Ты хоть сто лет проживи — никогда не станешь и половиной твоего папаши — ни как мужик, ни как шахтер. Ты ему в подметки не годишься!

Из всей брайтстоунской шахтерской братии ни у кого не было ни малейшего сомнения, в чью пользу закончится потасовка. Но Поль только и сделал всего один выпад, сжал кулаки и тут же остановился и одумался под одобрительные крики присутствующих: всем было ясно, что драка с пожилым человеком, годным Полю в отцы и к тому же в дымину пьяным, чести ему не принесет. Но удар был сокрушительный — прямо в челюсть, и две недели после этого Калдер просыпался с чувством собственного унижения и поражения — удар был нанесен его достоинству — а этого он простить не мог.

Больше всего Роберт любил церковь после службы. Когда последний член общины покидал храм, когда затихали последние звуки в чреве старого органа и песнопения молящихся, когда смолкал шепот последних молитв, были сделаны последние наставления и выдыхалось едиными устами последнее „Аминь!“ — тогда наконец церковь и пастырь могли побыть немного в покое, — роскошь, которой не удавалось насладиться на протяжении всей хлопотливой трудовой недели, не имевшей „нормированного“ рабочего дня с ожидающим впереди отдыхом.

Однако в это воскресенье, вынужден был признаться себе Роберт, долгожданный покой не наступал. Продвигаясь вдоль скамеек, собирая молитвенники и возвращая на надлежащее место под передним рядом подушечки для коленопреклонений, он вынужден был с горечью отметить, что не чувствовал привычного мира, и не чувствовал давно — с каких пор? Да уже несколько дней. А в это воскресенье было как никогда тягостно после службы, когда стало очевидно, что надежды, которыми он себя тешил всю неделю, не оправдались.

Девушка не появилась. Она не придет, начинал он понимать: она и не собиралась приходить. Дважды он уже приглашал ее посетить храм, и она, как ему казалось, кивала в знак согласия. Каждое воскресенье он жил этим обещанием. Но она не являлась.

Господи, ну и денек предстоит! Жара уже сейчас несносная: к концу дня будет просто невыносимое пекло! Закончив дела, он запер церковь и инстинктивно в поисках прохлады повернул направо, а не налево, к пасторскому дому. Надо было подумать. Почему он с таким нетерпением ждет Алли? Почему из головы не идет эта девушка?

Он попытался еще раз все проанализировать. Там, где она работает, ей не место, это и слепому ясно — такая девушка не могла быть счастлива в кафе у Вика Ясно как день, что у нее нет никого, кто бы мог помочь ей или дать совет. Как ни крути, но факт остается фактом: этот ее папаша — самовлюбленное животное, ни о чем не желающее думать, кроме своих прихотей, такой не остановится ни перед чем, чтобы заставить дочь покориться. Словом, ей нужна помощь — это очевидно. А помогать людям — его работа, поэтому он и здесь.

Но это не все. Он продолжал идти, не разбирая дороги, поглощенный своими мыслями. Солнце жгло спину с какой-то сладострастной свирепостью, а теплый ветерок с моря ласкал своими нежными дуновениями. Почему, почему все чувства обостряются, почему он становится самим собой и, этого уже невозможно отрицать, счастливее — когда думает о ней?

Это было невозможно объяснить. Ничего подобного он в своей жизни не испытывал. Может, это предостережение, указание, призыв к осторожности? К большей осторожности? Так, пожалуй, сказала бы Клер с ее вечным страхом за него. Клер… Воскресный завтрак! Он же опоздает! Случайная ассоциация вернула его к реальной жизни. Роберт резко остановился, развернулся и заспешил домой.

— Как цыпленок?

— Почти готов. Когда они должны быть?

— Не раньше часа. Ах, Джоан, как мило с твоей стороны взять на себя все эти хлопоты — ты же понимаешь, что маму сегодня никак нельзя оставлять одну.

Джоан и Клер совсем запарились с приготовлениями воскресного завтрака Если учесть, что сегодня исполнялся месяц со дня кончины Джорджа, и должны были явиться Поль и Молли, дел было невпроворот. Готовили они так же, как делали все — дружно и сообща, что бывает между хорошо знающими друг друга людьми, уважающими привычки ближнего.

Однако только что сообщенная Клер новость нарушила спокойный ритм налаженных движений Джоан.

— Ты действительно хочешь, чтобы в доме появился чужой человек?

— Ну, не настолько уж это чужой человек, — откликнулась Клер, все внимание которой в этот момент было приковано к десерту, над которым она колдовала. — Поскольку Роберт и я уходим на весь день, мы даже не заметим. Хорошо, что кто-то будет дома и сможет отвечать на телефонные звонки.

— Чужой в доме будет совать нос не в свои дела, — пробормотала Джоан, яростно разделываясь с бобами. Она даже сама себе не могла бы объяснить, почему ее так взволновала эта новость, хотя совершенно очевидно, что эта идея пришлась ей не по нраву.

— Какие дела? — с язвительным смешком отозвалась Клер. — Священнослужитель — общественное достояние. Тебе должно быть это известно от отца. Я только сейчас начинаю сознавать, как мало мне самой достается мужа. А тайн у нас нет — ни у Роберта, ни у меня. Так что совать нос некуда.