Наутро Дарье Михайловне стало лучше, она даже сама поднялась с постели, причесала свои длинные, ещё очень густые волосы, лишь кое-где тронутые сединой, улыбнулась детям и мужу, с тревогой смотревшим на неё.

   — Никак ещё не рассвело? — спросила она, широко открытыми глазами поводя вокруг.

   — Пасмурно нынче, Дарьюшка, — тихо ответил Александр Данилович, делая знак детям, чтобы они не выдавали его лжи.

Было ясно, что Дарья Михайловна с каждым днём слепла всё больше и больше. Он помог ей подняться, вывел её из палатки на яркое, освещённое солнцем, зелёное поле.

   — Как же ты, Сашенька, говоришь, что пасмурно? — спросила она, повернувшись к Александру Даниловичу. — Вон солнышко как пригревает, тепло. — Помолчав, добавила совсем тихо: — Это не на воле темно, это в глазах моих света не стало.

Она припала к его плечу, и вновь слёзы потекли из её ослепших от горя глаз.

   — Ничего, ничего, Дарьюшка, ты только не плачь, а это ничего, это бывает, ты поправишься и снова будешь видеть, как прежде.

Она понемногу успокоилась. Готовая к отправке повозка уже ожидала своих седоков. Александр Данилович помог жене взобраться внутрь повозки, устроил её Поудобнее, подложив ей под спину подушку, сам сел рядом. Скоро все пожитки были собраны, и обоз тронулся.

Сидя рядом с Дарьей Михайловной, Александр Данилович вдруг ясно осознал, что это конец, конец всем его надеждам, конец напряжённым ожиданиям. Царской милости больше не будет никогда. Теперь надо приспособиться к новой жизни, к тем ещё не изведанным горестям, что ждут его впереди.

А самое главное — больше всего он боялся за жизнь своих близких, которые безвинно страдали из-за него.

А из-за чего страдает он? Александр Данилович задавал себе бесконечно один и тот же вопрос, ответа на который у него не было.

До сей поры он не получил ни от государя, ни от Верховного тайного совета ни одного обвинения себе. И его арест, и лишение всего имущества, и теперь вот отправка всей его семьи в далёкую Сибирь — всё это было сделано без предъявления ему какой бы то ни было вины. Мысль об этом подняла в его душе такую бурю ненависти, такую злобу, какой он давно уже не испытывал, подавляя в себе все проявления своей былой безудержной вспыльчивости.

Сейчас он не жалел ни о деньгах, ни о сокровищах в своих дворцах, оставленных им, сейчас он негодовал только за себя как человека униженного, растоптанного, который столько сделал для своей, как оказалось, неблагодарной Родины. Где были все теперешние вельможи, что, давя друг друга, лезут к трону, когда он вместе с государем Петром Алексеевичем добывал для них победы над шведами? Их не было в битвах ни под Нарвой, ни под Лесной, ни под Батуриной, ни под Полтавой.

Эти воспоминания так разбередили его душу, что он готов был бездумно выпрыгнуть из повозки, накинуться на стражников, вымещая на них ту бурю ненависти, которая захлестнула его разум.

Ему стоило большого труда взять себя в руки, успокоиться. А обоз тем временем продолжал монотонно двигаться по бесконечной дороге, ведущей в неизведанное.

Однообразное движение прервалось, когда обоз подъехал к реке, где опальные ссыльные должны были пересесть из повозок на баржу и продолжить свой скорбный путь водой.

Александр Данилович с любопытством осматривал подогнанную к берегу баржу, на которой им надлежало продлить свой путь.

Это было довольно старое судно с одной мачтой, жилой пристройкой на палубе и помещением внизу. Баржу тянули бурлаки, которых Александр Данилович насчитал то ли одиннадцать, то ли более. Это был пёстрый разномастный люд: молодые и старые мужики с лицами угрюмыми и весёлыми, бородатые и безбородые, впряжённые широкими ремнями в одну упряжку. Они подтащили баржу совсем близко к берегу, так что переправиться на неё не составило особого труда.

Глядя на эту разноцветную ватагу бурлаков, Александр Данилович вдруг испытал неодолимое желание оказаться среди них и так же, как они, накинув на грудь широкий ремень, идти по прибрежному песку, таща за собой баржу.

Охватившее его желание было таким сильным, что однажды он, не выдержав, улучил момент, и рано утром, когда ещё все на судне спали, а бурлаки уже готовились в дорогу, он очутился среди них. Казалось, они совсем не удивились его появлению, а, расступившись, дали ему место в середине артели.

— На вот, ваше сиятельство, ремешок-то возьми да накинь на себя вот так, — сказал немолодой мужик, заросший бородой до самых глаз, лукаво поблескивая ярко-синими глазами из-под нависших бровей. — Попробуй вольной волюшки, может, и понравится, — продолжал он с улыбкой.

Все оживились, потеснись, дали место новоявленному товарищу, отпуская в его адрес крепкие словечки и шутки.

   — Башмаки-то, ваше сиятельство, сыми, неловко в них тебе будет, — проговорил молодой высокий мужик с дочерна загорелым лицом и открытой грудью, на которой на длинной замасленной тесьме висел металлический крест.

Наклонясь, он протянул Александру Даниловичу пару лаптей и два куска серой тканины.

   — Ноги-то, ваше сиятельство, оберни, — продолжал молодой мужик, доброжелательно глядя на Меншикова. — Ноги в нашем деле наипервейшая забота. Что станешь делать, коли ноги собьёшь?

Кругом заговорили все разом, давая Меншикову советы, как лучше обернуть ноги тканиной да приспособить половчее лапти, чтобы сидели плотно, не болтались.

Переобувшись в лапти и сделав в новой обувке несколько шагов по мягкому, прохладному с утра песку, Александр Данилович вдруг почувствовал себя легко, свободно среди этих чужих, незнакомых ему мужиков.

И, может быть, впервые за всю длинную дорогу ему стало весело.

На барже тем временем началось движение. Проснулись стражники, вышел на палубу Крюковский.

   — Ну, сейчас начнётся переполох, — качнув головой в сторону баржи, сказал тот молодой мужик, что дал князю лапти. — Сейчас начнётся, — повторил он, — как тебя, ваше сиятельство, хватятся, так и переполошатся.

   — Да уж достанется тебе, Данилыч, — подтвердил бородатый мужик, обращаясь к светлейшему так, как давно уже никто не называл его.

От этого обращения Александру Даниловичу стало ещё веселей. Он представил себе, как напуганный, взбешённый Крюковский будет носиться по палубе баржи, ругая стражу нехорошими словами, обнаружив его исчезновение.

— А ты, ваше сиятельство, не боись, — ободрил его молодой высокий мужик, стоявший рядом с Меншиковым. — Пущай побесится, ты ж отседова никуда сбежать не сможешь, мы кругом, да и лямка на тебе...

Его слова заглушил шум, донёсшийся с палубы баржи. Всё так и получилось, как предвидел Александр Данилович. Крюковский с громкими криками выбежал на палубу, осыпая ругательствами стоявших перед ним стражников. Он кричал до тех пор, пока кормчий, приблизившись к нему, не указал молча на артель бурлаков, среди которых выделялась высокая прямая фигура опального князя.

Онемевший от удивления Крюковский, подойдя к борту баржи, долго всматривался в бурлаков, готовых тронуться в путь по первому знаку кормчего.

Безрассудный поступок Меншикова стоил ему ужесточения надзора со стороны стражников.

Крюковский велел поставить себе палатку на палубе прямо возле входа в каюту, где помещались ссыльные. Теперь Александр Данилович вдруг ясно понял, что к прошлой жизни возврата не будет никогда, но ту внутреннюю свободу, которая живёт у него в душе и которую он ощутил с особой силой, когда был среди бурлаков, невозможно сломить никакими силами и запретами.

Дарья Михайловна умерла недалеко от Казани: просто заснула ночью и не проснулась больше. Впервые, может быть, в своей жизни Александр Данилович испытал жестокую боль от потери.

За свою долгую бурную жизнь он потерял многих. Потерял четверых детей, терял друзей, близких и на поле битвы, и в миру, но ничто не могло идти в сравнение с охватившей его болью после смерти жены. Какими ненужными и пустыми казались ему сейчас недавние мысли о свободе там, под ночным высоким небом, и среди артели бурлаков. Зачем ему свобода? Зачем ему вообще жизнь, когда нет рядом с ним единственного человека, в искренней любви которого он никогда не сомневался?