Прерывая затянувшееся молчание, Мельгунов кашлянул. Меншиков всё так же молча посмотрел на него.

   — Итак, — начал было Мельгунов, но Александр Данилович прервал его:

   — Я всё уяснил, государеву милость ценю. — Он скривил в усмешке губы.

   — Я вас не понял, князь, — обеспокоенно заметил Мельгунов.

Он ожидал от светлейшего чего угодно, но только не этого молчаливого пренебрежения, не этой язвительной усмешки.

   — Чего ж здесь непонятного? — всё с той же усмешкой спросил Меншиков. — На каждого из моей семьи государевой милостью отпускается по одному рублю на день да на всех остальных моих людей один рубль.

   — Ах, вы вот о чём, — успокоенно вздохнул Мельгунов, — на то воля государя...

   — Вот и я о том же, — перебил его Александр Данилович, — о царских милостях.

Сборы семьи были недолгими. Из оставшегося имущества им разрешено было взять с собой немного оловянной посуды, немного необходимой одежды. Сложнее было с людьми, которым позволили следовать за опальным князем. По указу разрешалось взять с собой лишь десять человек из своей прислуги, а желающих добровольно сопровождать семью светлейшего в дальний неведомый край оказалось много больше..

И самому Александру Даниловичу, и Дарье Михайловне стоило большого труда из верных им слуг отобрать только десять человек, которые, гордясь выбором хозяев, поспешили собрать своё нехитрое имущество.

Ранним весенним ясным утром при громком плаче оставшихся слуг небольшой обоз, состоящий всего из нескольких экипажей, тронулся со двора дома в Ранненбурге, дома, который, как полагал Александр Данилович, станет его последним пристанищем.

Он держался прямо, спустившись с крыльца, помог сойти Дарье Михайловне, которая от слёз ничего не видела и шла, крепко ухватившись за руку мужа. Маша, её младшая сестра, их брат поместились в отдельной повозке. До самых ворот по обе стороны дороги стояли на коленях провожающие. Женщины громко голосили, мужчины молча низко кланялись.

Опасаясь каких-либо неприятностей, лейтенант гвардии Преображенского полка Степан Крюковский, сопровождающий скорбный поезд, попытался было разогнать собравшихся, но те, лишь перестав голосить и встав с колен, долго молча провожали увозимых опальных господ.

Не отъехав от Ранненбурга и десяти вёрст, поезд с арестантами был остановлен несколькими вооружёнными гвардейцами. Началась последняя проверка имущества княжеской семьи. Выйдя из повозки узнать причину столь скорой остановки, Александр Данилович увидев вооружённых людей, понял всё.

Подойдя к Крюковскому, он попросил его только о том, чтобы не тревожили Дарью Михайловну, поскольку она была в забытьи от сильного волнения. Крюковский пообещал уважить просьбу Александра Даниловича, но подошедший к ним высокий молодой детина, видно, старший в этой группе, ответил отказом на слова Крюковского, заявив, что у него строгий приказ досмотреть всё и всех.

Испуганные неожиданной остановкой, дочери подошли к Александру Даниловичу, прильнули к нему. Прижимая к себе дочерей, Александр Данилович увидел, как Маша, незаметно поднеся руку ко рту, что-то положила в него.

   — Ничего, ничего, дорогие мои, велено ещё раз осмотреть наши пожитки.

   — Кем велено? — спросила младшая дочь Александра, со страхом смотревшая на то, как солдаты вытаскивают из повозки увязанные сундуки, узлы, корзины.

   — Государем, наверно, приказано, — медленно ответил Меншиков на вопрос дочери.

При слове «государем». Александр Данилович почувствовал, как вздрогнула и ещё сильнее прижалась к нему старшая дочь. И может быть, лишь сейчас, стоя на просёлочной дороге, возле развороченных сундуков и узлов с жалкими остатками имущества, под ясным весенним небом, откуда неслась беззаботная звонкая песня жаворонка, Меншиков ясно осознал, какое горе он причинил своей дочери, своей Машутке, как он звал её в детстве.

Желая дочери счастья, он сломал ей жизнь, лишив радости любви, любимого человека. Ведь он знал, что она терпеть не могла молодого государя, знал, что мысль о замужестве с ним была для неё хуже смерти. Всё, всё знал он. И только сейчас, когда она, его дочь, его любимая Машутка, вздрогнула при одном упоминании о государе и крепче прижалась к нему, понял он всю глубину её горя, понял — и содрогнулся от содеянного.

Дальнейшее продвижение скорбного обоза уже не имело больше никаких задержек в пути. Лейтенант Крюковский строго соблюдал инструкцию, данную ему Верховным тайным советом: не позволять никаких сношений князя и его семьи ни с кем из окружающих.

На ночлег путников помещали обычно в отдельной избе, не допуская до опальных ссыльных никого из любопытствующих местных жителей. Если же случалось, что ночь заставала путников в дороге и до селения было далеко, Крюковский приказывал останавливаться прямо в поле. Тогда выпрягали лошадей, ставили несколько палаток, где и ночевали.

Пользуясь дозволением вывезти посуду, среди которой был один медный котёл, три кастрюли, три железные треноги, разводили огонь, готовили немудрёную еду. Обычно ужинать в поле садились стражники да кое-кто из слуг. Александр Данилович, Дарья Михайловна и дочери обходились сухими лепёшками, запивая их горячей водой. Сын Меншикова Александр часто присаживался к костру, возле которого сидели стражники, и ел со всеми из общего котла горячее варево, чутко прислушиваясь к разговорам служивых и слуг. Дарья Михайловна вообще редко выходила из повозки. От свалившегося на их семью горя она сильно болела, беспрестанно плакала, отчего глаза её, постоянно воспалённые, стали плохо видеть. Светлейший же был, казалось, совершенно спокоен, ничто не занимало его, порой вся его прошлая жизнь представлялась ему сном, а сам он всегда ехал по этой бесконечной дороге среди лесов, зелёных лугов, болот, и чудилось — конца этой дороге не будет никогда.

День шёл за днём, весеннее ясное тепло центральной России сменилось непогодой Приволжья.

Миновали какое-то большое селение, где провели всего одну ночь, и вновь, поместив в повозки, опальных ссыльных повезли по бесконечной однообразной дороге.

Как-то раз обоз остановился на ночлег в поле. Устав от постоянной тряски в неудобной повозке, Александр Данилович вышел из палатки и остановился заворожённый.

Высоко над ним на тёмном небе то загорались, то гасли звёзды. Возле костра сидели, ужиная, солдаты; их голоса, приглушённые поднимающимся от реки туманом, едва долетали до него. Он был один. Никто не следил за ним. Один и свободен. Свободен! Ему стоило лишь сделать шаг за полосу густого тумана, туда, к реке, и навек затеряться в бескрайних просторах.

Мысль о свободе была так сладка, что он даже сделал несколько шагов от палатки в сторону тумана и реки, как вдруг какой-то неясный звук, донёсшийся до него из палатки, заставил его остановиться. Он прислушался и через секунду, забыв обо всём на свете, повернулся и заспешил к палатке.

Откинув полог, прикрывающий вход, в неясном ночном свете он увидел Дарью Михайловну. Она сидела на разостланном одеяле, привалившись к стенке палатки. Её невидящие глаза были широко открыты, руки вытянуты вперёд, словно ища кого-то. Он кинулся к ней, присел рядом, обнял. Из-за нездоровья она редко поднималась, её так, на одеяле, и вносили в повозку.

   — Дарьюшка, что с тобой? Или привиделось что? — зашептал Александр Данилович, склоняясь к жене.

   — Сашенька, Сашенька, ты ли это? — проговорила она тихо, припадая к его плечу.

   — Это я, я, голубка, — повторял он без конца, гладя её по лицу.

   — Плохо мне, Сашенька, ох как плохо и страшно.

   — Чего же тебе страшно, голубушка? — говорил Меншиков, содрогаясь от неведомого ему самому какого-то страха.

   — Не смерти я боюсь, не её, — прошептала Дарья Михайловна, — за тебя мне боязно, дорогой ты мой. Как ты один без меня останешься? Один, один, совсем один, — повторяла она уже бессвязно, тяжело привалившись к нему всем телом.

Он осторожно опустил её на жёсткое ложе. Глаза её были закрыты, она умолкла, казалось, заснула.