— Сколько было нукеров?

— Норбай и с ним пятнадцать человек.

Закончив допрос, полковник распорядился:

— Отправьте к фельдшеру, пусть сделает перевязку. Одеть, накормить…

Едва успели увести горца, в комнату вошёл киргиз с длинноствольным старинным ружьём. Это был мерген — охотник, желанный гость во всех пограничных постах.

— Плохие вести, начальник, — заговорил он взволнованно. — В Поршнифе бек приказал казнить четырёх человек.

Полковник нахмурил брови:

— Откуда узнал, мерген?

— Ночью прибежал в мою юрту мальчишка, рассказал. Я шёл горными тропами. Утром видел связанных людей возле чайханы. Ждут казни…

В глазах полковника загорелся недобрый огонёк.

Круто повернувшись, он скомандовал:

— Вольноопределяющийся Силин! Сейчас же возьмите четырёх казаков. Кровь не проливать… Отбейте приговорённых, доставьте их сюда. Действуйте по инструкции смело, но не дайте беку повода для обоснованных жалоб. Поняли?

— Так точно, полковник. Всё будет выполнено.

Не прошло и двадцати минут, как Силин и четыре казака на размашистой рыси неслись к кишлаку Поршниф. Дробно цокали копыта лошадей, поскрипывала сбруя, звякали удила и стремена.

В пути Силин ознакомил своих казаков с полученной инструкцией и дал указания, как держаться, чтобы не вызвать стычки.

— Винтовок не снимать. По моему сигналу нукеров взять в нагайки… Бека и его свиту не трогать…

— А коли невзначай, господин вольноопределяющийся, заденет нагайка какого пузатого? — спросил бородатый урядник, скосив лукавый глаз.

— Не озоровать!..

Чёрные брови сошлись в одну линию. Красивое это было лицо с орлиным взглядом тёмно-серых глаз. Немного скуластое, смуглое.

Двадцать лет назад в кочевом улусе известный всему Туркестану охотник Иван-бай — Тигриная смерть, дал родившемуся сыну имя Алексей.

Жена не соглашалась:

— Ой, какое непочетное имя.

— Не перечь, Анзират-ой. У тебя есть два сына и дочь, настоящие киргизы. А этот, Алёшка, будет русским… Что, плох я, что ли?

Мать покорилась, но сына звала не Алексей, а Али Салим. Мальчик рос слабеньким, окреп как-то внезапно, на шестом году. Стал тянуться за отцом в горы, проводил время то с охотниками, то с пастухами. Семи лет с помощью взрослых Алёша взбирался на спину жеребца и, вцепившись в его гриву, скакал до тех пор, пока измученный конь шагом не возвращался к своему табуну. Тогда мальчик соскальзывал на землю и бежал к отцу поделиться своей радостью.

Через год отец отвёз его в Ташкент в семью своего друга, рабочего Василия Хмеля.

Зиму мальчик жил в городе, посещал школу, учился жадно, удивляя преподавателей своими способностями. Но когда приходила радостная, бурная, цветущая весна, Алёша начинал тосковать. Иногда ему разрешали досрочно сдать экзамены, и в начале мая он уезжал в родные просторы, где кочевал по горам и долинам со своей семьёй. После школы Алексей поступил в учительскую семинарию.

Учиться было трудно. Небольшая денежная помощь, поступавшая от семьи, неожиданно прекратились. Отец простудился на охоте и, прохворав две недели, умер. Мать, похоронив мужа, откочевала к своему роду. Два старших сына-скотовода с семьями последовали за ней. Сестра вышла замуж. Алёше пришлось на лето поступить проводником в экспедицию. Семинарию он не бросил и, терпя лишения, дотянул всё же до выпуска.

К тому времени пробудившееся внимание Англии к среднеазиатским ханствам заставило русских горячо заинтересоваться Памиром, где соприкасались русские территории, англо-индийские, китайские, бухарские и афганские.

Пришлось увеличить пограничные посты. Для службы на границе отбирались лучшие офицеры, грамотные нижние чины.

Документы вольноопределяющегося пулемётной роты Силина обратили на себя внимание штабистов. Русский по отцу, киргиз по матери, Алексей Силин окончил Ташкентскую учительскую семинарию и хорошо знал Памирские горы. По примеру Пржевальского Алексей готовил себя к роли путешественника и исследователя. Он владел английским языком, изучил географию, ботанику. Кандидатура на пограничный пост была подходящей, и Алексея Силина направили в Орлиное гнездо.

Сейчас Силин выполнял первое "боевое" поручение и понимал всю ответственность, которая на него ложилась. Увидев впереди крыши мазанок и площадь перед чайханой, он скомандовал:

— Марш! Марш карьером!

С самого рассвета гудел кишлак Поршниф.

— Что делать? Вразуми нас, аллах! Погибнут наши лучшие люди, — говорил старый хлебопёк Кудрат-бобо.

— Ов-ва! Почтенного Абу-Бекира, просившего за несчастных, палками гнали от арка до чайханы, — покачивал головой гончар Аблакул.

— Ой, горе! Умрёт наш смелый Машраб, а мы, как овцы беззащитные, не знаем, как помочь ему…

— Пойдём, друзья, к старшине, что он посоветует нам… — предлагал Кудрат-бобо.

Разговоры велись почти в каждом доме. Старики вздыхали, шептали молитвы, молодёжь расправляла плечи, сжимала кулаки. Возле чайханы суетились бековские нукеры. Расстелили ковры, насыпали на подносы сушёные фрукты и сласти. Вскипятили чай. Норбай с десятком подручных приволок осуждённых и привязал к столбам.

Когда солнце указывало полдень, дали знать Мирзе Дотхо. Окружённый гостями и свитой человек в двадцать, важно восседая на высоком рыжем жеребце, бек подъехал к чайхане, осмотрел своих пленников. Потом глянул на толпу жителей, что окружила площадь, и приказал:

— Пусть люди подойдут ближе!

Нукеры стали прикладами подгонять людей, теснить к чайхане.

Высокий, худой, с длинной редкой чёрной бородой и с горящими злыми глазами, похожий на бродячего кота, казий подошёл к краю возвышения и пронзительным козлиным голосом зачитал приговор:

— Всем нечестивым жителям селения Поршниф, оскорбляющим единого пророка почитанием пяти святых!

Во имя аллаха милостивого и милосердного — да будет вечно прославлено знамя его! — мы, Мирза Юлдаш-бий Дотхо, волей величайшего повелителя священной Бухары, — да продлит аллах его дни, — правитель Шугнана, Роушана и Вахана, распорядитель жизни и смерти всех людей, населяющих эти провинции, повелеваем: четырёх отступников от истинной веры ислама, осмелившихся противиться воле нашей, мы нашли справедливым предать смерти, повесив за связанные руки на три дерева. Да будут они так висеть на устрашение непокорных, пока Азраил не вынет их души и не ввергнет их в адское пламя, где гореть им вечно.

А пока они будут дышать, каждый имеет право ударить плетью или сделать надрез на преступном теле один раз, но не ускорять смерть мятежников…

Да будет так! Аминь.

В предсмертные минуты приговорённые молитвой славят имя аллаха, как должен славить его каждый мусульманин, уходящий из жизни.

Обречённые на мучительную смерть стояли перед возвышением. Впереди — кузнец Машраб. Его длинные спутанные волосы, покрытые спёкшейся кровью, налезали на горящие глаза. Кровь алела и на небольшой чёрной бороде. Рядом стоял Ильгар. Несмотря на перенесённые побои, он гордо расправил плечи и с ненавистью глядел на сытые лица врагов. Два других смертника, братья, едва держались на ногах и поддерживали друг друга локтями.

Прошла томительная минута. Но вот тишину разорвал хриплый громкий голос. Все повернули головы в сторону кузнеца. На пороге смерти вместо молитвы он нараспев читал стихи великого поэта:

К кузнецу присоединился его подручный;

Неподвижное лицо Дотхо ничего не выражало. Из-под опущенных век он всматривался в лица придворных, потом взгляд его перешёл на обречённых людей и на тех, что стояли беспорядочной толпой неподалёку.

Нукеры ждали знака владыки. И вот, подняв лицо, он провёл ладонями от висков по щекам и бороде, громко провозгласил: