В раскрытые окна тянуло прохладой и запахом ночной красавицы. На тумбочке стояла ваза, — в ней розы.

Тишина настроила Ронина на грустный лад.

И вдруг послышался гул. Качнулся пол под ногами. В столовой зазвенела, задребезжала посуда. Гул нарастал. Землетрясение, — понял Ронин. Бросился в комнату Анки, встретил её в дверях. В одной сорочке, прижимая к груди детей, она бежала в сад. Крикнула на ходу:

— Папка, захвати одеяло!

Он стянул с вешалки тёплый халат, взял два одеяла. Побежал следом за Анкой. С потолка уже падала штукатурка, потрескивали стены.

В саду, под кустом сирени, на скамейке сидела Анка. Укутал её халатом.

— Струсила?

— Как заяц. За них, — мотнула головой на детей. — Смотри на сирень, вся дрожит.

Действительно, листья на ветках не трепетали, как при ветре, а мелко, бесшумно вздрагивали.

Ронин посмотрел на часы:

— Пять минут второго. Будем ждать нового толчка. Минут через тридцать-сорок повторится.

Он ошибся, качнуло через двадцать минут, но значительно слабее.

— Как хорошо, что ты был дома, папка. Одной страшно… А Женя, наверное, будет волноваться, беспокоиться о нас. В Самарканде, наверное, тоже был толчок.

— Это необязательно. Муж-то скоро вернётся? Я послезавтра уезжаю…

— Должен вернуться завтра. А ты, папка, неисправимый бродяга. Как тот, твой приятель дервиш.

— Нет, его судьба печальнее. Он одинок, а у меня дети, внуки… До рассвета осталось немного. Я устрою тебя здесь, на тахте.

Он принёс матрасы, тёплые одеяла, заботливо постелил на большой тахте, уложил дочь с детьми, а сам ушёл в комнату.

Уже стемнело, когда Ронин верхом на Дастане возвращался с прогулки. Проехал по извилистому переулочку, свернул на широкую Воронцовскую улицу. Окна домов были освещены. По тротуарам шли редкие прохожие. Навстречу иногда попадались извозчичьи пароконные экипажи с седоками. Откуда-то издалека донеслись звуки духового оркестра. Трубы выводили "Лесную сказку".

Ронину казалось, что он спокоен, равнодушен. Он, даже пытался подпевать оркестру. Но внутри, на сердце, таилась какая-то настороженность. Что-то должно было случиться. Так он думал.

Мимо, на размашистой рыси, проехал всадник и скрылся за поворотом Хивинской улицы.

Не отдавая себе отчёта, Ронин тронул шенкелями Дастана. Конь ринулся птицей. Его не надо было направлять, он мчался за обогнавшим его скакуном.

За саларским мостом всадник свернул на Паркентскую дорогу. Пыльная, немощёная, она уходила к видневшимся вдали горам. Ронин не видел, кто скачет впереди, по чувство подсказывало: она!

Дастан уже настигал своего соперника. Неожиданно тот остановился, и Ронин вынужден был осадить коня на полном скаку.

Рядом он увидел Ладу. Не сознавая, что делает, Ронин обнял девушку и приник долгим поцелуем к её губам.

— Заряночка, Лада моя единственная, — повторял он, точно в бреду.

Она не пыталась освободиться. Только прошептала:

— Зачем так долго мучил меня?

— Люблю… Мучил и сам мучился…

Он целовал губы, лоб, глаза, щёки. Чувствовал, как ему дорога эта тонкая, как тростиночка, девушка.

— Завтра уезжаю… Прощай…

— И я с тобой, — вдруг решительно сказала она. — Я полюбила тебя… Тогда ещё…

— А я, как мальчишка, избегал встреч, ревновал…

— Но зачем? Сколько счастливых дней ты отнял у нас!

— Родная! Моё чувство — это безумие. Я не имею права губить твою жизнь.

— Но я люблю тебя!.. На всю жизнь…

— Это не любовь, это сказка твоего сердца, лёгкий сон. Он пройдёт… "Как о воде протёкшей будешь вспоминать".

— Это из книги… В жизни не так…

Они уже возвращались назад. Кони шли слаженно, шаг в шаг. Постарел Дастан или долгое одиночество смирило его мятежный дух, но он был спокоен и мирно выстукивал копытами рядом со своим незнакомым спутником.

Проехали мост. В тенистой улице Ронин снова обнял девушку.

В эти солнечные апрельские дни Ташкент бурлил. Весть о Ленском расстреле мирной демонстрации рабочих, всколыхнувшая всю Россию, докатилась и до южной окраины. Все передовые люди возмущались и осуждали правительство. Особенно негодовали рабочие. Вспыхивали забастовки, митинги, демонстрации. К трудовому народу присоединялась и прогрессивно настроенная интеллигенция.

— Какая подлость! Не правительство, а душегубы… — возмущались смелые.

— Осторожнее, засадят, — предупреждали робкие.

— Всю Россию не упрятать за решётку!

Сидя на Соборке, теперь переименованной в Кауфманскую улицу, Древницкий взволнованно говорил случайно оказавшемуся рядом акцизному чиновнику:

— Дальше идти некуда… Подумайте, частная компания, в которой большинство английских капиталистов, выжимает соки из рабочих на своих золотых приисках. И вместо защиты русского человека наше правительство выводит войска и расстреливает мирную демонстрацию!

— Пойду. Не могу здесь сидеть.

На Хивинской улице вошёл во двор, постучал в дверь небольшого флигелька. Открыл Аристарх Казаков.

— Вот хорошо… Мы тут чаёвничаем с друзьями.

Древницкий, сняв накидку и шляпу, повесил их на вешалку в передней. Перешагнул порог комнаты. За столом сидели гости. Молодая женщина разливала чай.

— Знакомьтесь, — сказал Аристарх, — моя жена Евдокия Фёдоровна. А это слесари Бородинских мастерских: Николай Васильевич и его подручный Гриша Колесников. А Митю и Васёну вы давно знаете.

Пожав всем руки, Древницкий опустился на табурет возле Васёны и принял стакан чаю. Взгляд неторопливо заскользил по лицам. Остановился на сидевшем напротив Николае Васильевиче Шумилове. "Видимо, крепкий, волевой человек", — подумал Древницкий. Сразу заговорил о том, что волновало:

— Ушёл с Соборки. Не мог смотреть на офицеров. Фланируют, смеются… А прикажут: пойдут спокойно ка убийство своих, русских.

Николай Васильевич участливо посмотрел на взволнованного Древницкого, сказал рассудительно:

— Столетиями правящие классы опутывали людей условностями, чтобы заставлять их беспрекословно повиноваться своей воле. Вся история такова.

Древницкий слушал и думал; "Передо мной простой рабочий. Но какая интеллигентная речь, какие знания! Философский ум".

— Я полагаю, следует вести агитацию среди солдат, — высказал он свою мысль. — Ведь в артиллерийских и сапёрных частях преимущественно люди грамотные, они страдают от грубости офицеров и противозаконий…

— Да, пора открыть глаза солдату, — согласился с Дрезницким Николай Васильевич.

— Проникновение свободных идей в гущу солдатских масс — очень медленный процесс, — отозвался Глухов. — Попасть на территорию, занятую войсками, трудно.

Молчавший до сих пор Гриша вдруг воскликнул:

— А связь с солдатами у нас уже налажена! Революционная мысль не боится ни колючей проволоки, ни часовых…

Глухов покачал головой:

— Теперь наши ребята стали осторожнее… Аресты да ссылки научили… Помните, Владимир Васильевич, как мы думали, что уже завоевали свободу?

— Помню. Такое не забывается.

— Сколько революционеров туркестанцев выбыло из строя. Сибирь одна украла половину…

Шумилов внимательно посмотрел на техника, проговорил одобряюще:

— Я уверен, что те, в ссылке, не сидят сложа руки, ведут работу среди населения. А здесь собираются новые силы. Как ни говорите, а железная дорога является проводником передовых идей.