Багинские крепостные заканчивали эту песню такими словами:

Но Пятрас не решил соваться с барщинным припевом и вместе с другими слушал, как повторяет замирающее эхо: "медное, медное, медное…"

Окончив песню, косари подошли к опушке, где в отблесках вечерних зорь стояли под дубом девушки. Но те не стали дожидаться парней, не желая спорить — у кого прокос пошире, чей голос звонче. Встрепенувшись, с криком кинулись к возам, подхлестнули коней и покатили по корневищам, по лесной дорожке.

Пока молодежь кончала песню, старики, как и вчера, разожгли на поляне огонь. Развернув свой узелок, каждый жадно ел — все проголодались.

Поев, молодежь еще немного пошумела, но долго колобродить ни у кого не было желания. Прикорнув кто под кустиком, кто у костра, прикрывшись чем попало, косари уснули.

Медленно угасал костер. Лесные тени надвигались и густели. По лугу вился туман, на траву падала роса — примета погожего и теплого завтрашнего дня.

Пятрас выбрал место под липой и, закутавшись в сермягу, собирался уснуть. Рядом, подстелив попону, улегся Адомелис. Пряно пахло чебрецом, временами слегка тянуло дымком угасавшего костра, жужжал комар, за костром покашливал старый Зубрис.

Пятраса одолевает дремота. Почти сквозь сон он слышит, как шепчет Адомелис:

— Пятрас… Пятрас…

— Чего тебе? — недовольно отозвался он.

— Погляди-ка наверх.

Голос Адомелиса такой необычный, что у Пятраса сразу всякий сон пропал. Он лег на спину и стал смотреть в небо. Над ним темными клубами нависли ветки и листва лип, подальше с обеих сторон раскинулись широкие дубы, а еще дальше, за поляной, резко обрисовывалась на небосводе острая верхушка ели. Над поляной, к юго-западу, среди макушек деревьев синело чистое небо с редкими, крупными, будто притушенными звездами. И все это окутано такой тишиной, что казалось — не посмеет ветер дунуть посильнее, лист не зашевелится на верхушке дерева, кузнечик не заиграет в траве.

Вглядывается Пятрас в эти задремавшие макушки, в это синее раздолье небес, в эти большие звезды — и неописуемое спокойствие охватывает его. Вся жизнь сразу пробегает в мыслях. Вспоминает он свою убогую юность, родителей, дядю Стяпаса, крепостной труд, Катрите, Скродского и все, что случилось за последние недели. Но странно! Все это будто его не касается. Уже не стискиваются кулаки, как прежде, при таких воспоминаниях. Широко раскрытыми глазами глядит он сквозь верхушки деревьев на синее небо летней ночи. И тихая грусть заливает сердце.

Потом одолевает мучительная тоска — по своей деревне, по родным местам. Как наяву, встает привычная картина. Он чует запах курных изб, слышит скрип колодезного журавля, собачий лай, рев волов. Вот он сам с воловьей запряжкой шагает по деревенской улице. Вот двор Кедулисов, а у колодца — Катрите. Пятрас щелкает кнутом, она оборачивается, улыбается ему. Улыбающееся лицо Катре долго не исчезает. Потом оно пропадает, и Пятрас ощущает страшную пустоту. Чужак он тут, один, как перст.

Только вот Адомелис… Пятрас знает — тот тоже глядит ввысь и размышляет. Верно, и у него есть в деревне девушка. Нежность к Адомелису наполняет грудь Пятраса. Тот слабенький, чуть не по-ребячьи спокойный и ласковый. И при мысли об этом Пятрас ощущает в себе смелость и богатырскую силу. Нет, уж он Адомелиса никому не даст в обиду!

Оба и словом не перекинулись, только почувствовали, как эта чудесная ночь сенокоса связала их сильнее всякого родства, услуг, подарков или клятв.

Крестьяне села Лидишкес работали у озера Жельвис до субботнего вечера. Весь луг скошен, сено разделено, часть свезена на сеновалы, часть сложена в скирды. Еще один важный труд благополучно завершен.

Вернувшись с дядей домой, Пятрас застал нежданного гостя — брата. Хоть, казалось, надо бы радоваться — сразу почуял недоброе. За ужином Винцас рассказ зал шиленские новости. Самое любопытное — из Варшавы прибыла дочка Скродского Ядвига. С ее приездов немного полегчало. На барщину опять ходят только четыре раза в неделю. Мягче стали управляющий, приказчик, войт. Про порку теперь не слышно, ко толкуют, будто Скродский все равно собирается согнать шиленцев с земли.

Рассказывал Винцас и про то, как Пранайтис с разбойниками забил в рекрутскую колодку двух челядинцев, жандарма и стражника. Дядину семью это особенно заинтересовало. Сам дядя подробно допрашивал Винцаса, как это случилось, кто такой Пранайтис, а потом, раскуривая погасшую трубку, завел новый разговор:

— Этот ваш Пранайтис шибко мне напоминает Гирдвиниса, Шалкуса и Ругиниса.

Пятрас и Винцас, пожалуй, еще больше заинтересовались этими тремя, чем дядя — Пранайтисом.

— Кто такие, дядя? Расскажи, — упрашивали братья.

— Может, тому десять лет, а может, и поболее, — начал дядя, посасывая трубку, — объявилось трое удальцов. Не скажу даже, в каком повете. Повсюду они крутились. Сегодня тут, а через неделю, слышь, под Шяуляй. Еще через неделю толкуют — Гирдвинис, Шалкус и Ругинис уже под Расейняй пана выпороли. А другие сказывают, будто видели их под Укмерге. И в Жемайтии про них слышали.

— Пана выпороли? — будто недослышав, переспросил Винцас.

— Именно, — подтвердил дядя. — Тем и прославились. Ежели где пан лютый, безвинно людей мучает — глянь, ночью обступят Гирдвинис, Шалкус и Ругинис со своими ребятами хоромы, пана свяжут, прочтут ему указ, положат и всыплют столько розог и плетей, сколько у него заведено для своих крепостных. А то еще и денег потребуют.

— Эх, коли бы так со Скродским! — воскликнул Винцас, потирая руки.

— Пан — не мужик, — продолжал дядя. — Где ж ему стольких горячих вынести! Бывало, выпорят его, а он и богу душу отдаст.

Пятраса больше всего интересовало — кто такие эти трое смельчаков. Батраки? Но дядя ничего доподлинно сказать не мог.

— Говорят — из крепостных, но откупились на волю и даже разбогатели. Им самим, сказывают, ничего не надобно было. Живи-поживай, всего вдоволь. Но пожалели, видишь, невинных людей и задумали панов проучить. А где уж тут господ проучишь, коли с ними власть — стражники и войско, — закончил дядя, выбивая пепел из трубки.

— Так как же вышло с теми ребятами? — озабоченно спросил Пятрас.

— Как вышло? Плохо вышло. Окружили их отряд полиция с войском, кто улизнул, кто — нет, а они трое попались, как кур в ощип. Повезли их, говорят, в кандалах в Каунас, судили как душегубов, одни говорят — расстреляли, другие — повесили. Да не один ли черт… — заключил дядя и сунул трубку в карман. Это означало, что разговор на сегодняшний вечер закончен.

Но Пятраса взволновал рассказ о крестьянских заступниках.

— Дядя, и теперь такие попадаются, — пытался он продлить беседу. — В Жемайтии, слыхать, Блинда объявился. Тоже со своими разбойничками грабит поместья и панов карает. У богатеев заберет, а бедным раздаст.

— Слышал и я, — подтвердил дядя. — Его в народе Уравнителем зовут. Что против панов идет, это хорошо. Больно много хотят паны к рукам прибрать! Но разве всех людей сравняешь! Разные головы, разное и богатство. Опять же не каждому бог помогает. Блинда тоже плохо кончит. Пуля в грудь или петля на шею.

Дядя встал, собираясь уходить, но вдруг его, видно, осенила новая мысль. Он оглянул обоих братьев и словно нехотя спросил:

— А вам знаком этот Пранайтис?

— Как не знаком! Из соседнего села. Часто виделись, сызмалу дружили.

— Ну, ну, смотрите, — промычал дядя. — Не влипнуть бы и вам в беду… Коли и сегодня находятся такие удальцы, всякого можно дождаться…

Не раз у него возникало подозрение, что не от хорошей жизни Пятрас перебрался к нему в Лидишкес. Теперь и второй брат вдруг объявился, и по глазам видать, что тоже с необычным делом. Но время позднее, тетка предложила отложить дальнейшие толки на завтра, а теперь лечь спать.