С полей повеяло прохладой, зашуршали ветки явора, и несколько пожелтевших листьев упало на землю.

Словно проснувшись от волшебного сна, они спустились с косогора. Не выпуская руки Катрите, Пятрас довел ее до помещичьего двора и, попрощавшись, быстро зашагал в Шиленай, а она кинулась в комнату паненки.

Господа ужинали в столовой. Скродский был сердит. Нервно позвякивая ложкой, помешивал чай. Долил бы рому, но дочь не разрешает. И венгерское забрала из шкафчика. Говорит, вредно для сердца и нервов. Что она в этом понимает!

Дурное настроение угнетало и Юркевича. Хотя дело еще не закончено, не проиграно. Хлопы решили выждать, но среди них нет единомыслия. Он это время использует, перессорит их и поставит на своем.

Ядвига пытливо смотрит на отца и юриста. Она взволнована этим спором с крестьянами. Препираться с отцом, однако, не хочет, зная, что здесь он не уступит. Достаточно и того, что она уже многим людям помогла и доказала, что родная дочь Скродского в отношениях с крестьянами придерживается иных принципов.

С наступлением осенней непогоди здоровье Скродского заметно пошатнулось. По ночам мучала бессонница, по утрам ныли суставы, ломило кости. Кончились и те скромные удовольствия, которыми пан Скродский до тех пор скрашивал мрачное холостяцкое существование: лакомое блюдо, рюмка коньяку или старки, бокал венгерского или мозельского. А что уж и говорить о нежных усладах теплых летних ночей и долгих осенних вечеров! Все минуло безвозвратно!

Еще пуще телесных недомоганий пана Скродского одолевало уныние. Обостряющиеся изо дня в день отношения с челядью и хлопами, словно ржавчина, разъедают его самолюбие и чувство достоинства. Но, в конце концов, дворня и мужичье — эка невидаль! Но родная дочь! Он так любил ее с самого детства, заботился о ней, ждал ее возвращения! А только вернулась — с первого же дня посыпались недоразумения и дрязги. Теперь он видит, что напрасно посылал ее в Варшаву. В Вильнюсе, быть может, Ядвига не заразилась бы этой хлопоманией и революционным бредом. И надо же было привязаться к ней этому наглецу подозрительного происхождения — Пянке! С какой дерзостью напал этот демагог на пана Юркевича и на него, пана Скродского, из-за мнимых мужичьих обид!

Особенно тяжелый удар постиг Скродского в тот день, когда хлопоман Сурвила пригласил к себе Пянку и Ядзю, а его, отца, обошел. Разумеется, он бы все равно не поехал, но не пострадал бы гонор. Он не расстраивался бы так, если бы дочь отклонила приглашение. Но она, бесчувственная, пренебрегая его уговорами и угрозами, просто силой вырвалась на это сборище мятежников! Там, говорят, присутствовал и бунтарь в сутане — Мацкявичюс, и коновал Дымша. Недурная компания для панны Скродской!

Размышляя об этом, Скродский так злится, что не может усидеть на месте.

Раз под вечер, вскоре после неудачных переговоров с мужиками, когда Скродский чувствовал себя особенно немощным и разбитым, в кабинет вошла Ядзя. Заботливо расспросила о здоровье, укрыла ноги полами халата и — что за доброта! — предложила крепкого чая с ромом. Скродский растрогался и почувствовал прилив отцовской любви. Она защебетала о своем детстве, об играх, о множестве незначительных происшествий, воспоминания о которых и его, старика, волнуют, как ожившие отголоски чудесного прошлого. Ядзя умеет, словно бабочка, порхать с одного цветка своей солнечной юности на другой!

— Знаешь, папа, мое первое воспоминание о тебе? — спрашивает она, поглаживая отцовскую руку.

Он не знает, Ядзя никогда об этом не говорила.

— Я была совсем крошкой. Ты качал меня на руках, потом поцеловал. Бородой и усами так защекотал мне лицо, что я вцепилась тебе в волосы.

— Неблагодарная! — добродушно посмеивается он. — И я не шлепнул тебя, куда нужно?

— О, ты меня никогда не наказывал. Нет, один раз… Как сейчас пом-ню. Я тогда уже подросла. Мамы не было дома. После обеда ты очень рассердился на Мо-теюса и сильно выбранил его. Потом вызвал пана Пшемыцкого и о чем-то с ним совещался. Я играла на веранде и слышала, как ты сказал ему: "Только без шума и чтоб дети не узнали". Тогда няня заперла нас с братом в комнате на ключ. Я про все рассказала Александру, мы вылезли через окно и из-за угла дома увидели, как пан Пшемыцкий, Мотеюс и двое мужчин идут на сеновал. Мы проскользнули за ними. Но нас заметили и поймали. Ты страшно гневался, поставил меня на колени в угол, назавтра велел оставить без сладкого. За что ты тогда меня наказал, папа? — спрашивает дочь, наблюдая за отцом, хотя давно уже сама догадалась, в чем дело…

— Не помню, — немного смутившись, уклоняется от ответа отец.

Но он прекрасно помнит, как велел высечь Мотеюса за невычищенные трубки и подмоченный табак. Всем было приказано зорко стеречь детей, чтобы те не видели, как наказывают барщинников и слуг, не слышали, как кричат люди под розгами. И теперь он с опаской поглядывает на дочь. Не вспомнит ли она еще что-нибудь такое… Но Ядвига, довольная тем, что задела отца, больше уже не возбуждает неприятных воспоминаний.

Сегодня Ядвига собирается привести отца в светлое расположение духа. И снова рисует ему сцены своего детства: как он Ядзю баловал, голубил, играл с ней, рассказывал сказки, а однажды привез из Вильнюса замечательную большую куклу — с кринолином, настоящими волосами, румяными щечками, а Ядзя испугалась, когда кукла заморгала глазами и, едва нажали на животик, даже взвизгнула, Как заправский младенец.

Скродский давно так не смеялся. И сам присоединяется к воспоминаниям дочери. Напоминает ей всякие случаи, которые она уже позабыла. Словно молодеет, сбрасывает с плеч пятнадцать, двадцать лет, оживляется…

Но вот Ядвига переходит к нынешним временам. Если бы и теперь дни были подобны жемчужинам — солнечным, ясным! Без этих дрязг и споров, без людских страданий! Бедная Ядзя! Разве она не знает или только притворяется, что и во времена ее счастливого детства люди страдали еще больше, только терпели, не сетовали, не бунтовали?

Скродский не нарушает нарисованной ею идиллической картины. Пусть порадуется! Ему известна правда, а все же и он находит — тогда действительно жилось веселее! Он согласен: и теперь приятнее бы не видеть кругом несчастных лиц. Но что для этого сделать?

Ядвига убеждается, что новая тактика отлично подействовала на отца. За последнее время она усомнилась: к чему приводят эти непрестанные споры и пренебрежение к его традициям? Наконец, и отца жалко. Разве она не видит, как он хиреет и болезненно переживает каждую стычку с нею? Несмотря на свой жесткий нрав и дурные привычки, отец стосковался по ее сочувствию и любви. И все это нужно ему показать, если желаешь от него чего-то добиться. А к тому же, она ведь любит отца. Но хочет от него многого. Вот почему она теперь обращается с ним, как подобает любящей дочери.

В качестве первого опыта она попробует получить согласие на замужество горничной Катре. Исподволь подготавливает к этому отца. В различной форме повторяет все ту же мысль: как отрадно, если кругом нет обездоленных! Отец не спорит. Действительно, так гораздо приятнее.

— Но, милая Ядзя, — спохватывается он, — кто же возле тебя так несчастен? Разве что я…

— Да, папа, но наше счастье зависит от нас самих. Или, если угодно, ни от кого не зависит. А есть люди, судьба которых в твоих руках. И ты можешь сделать их счастливыми. А какое это удовлетворение — принести счастье хотя бы единому человеку!

— Кто же это такие? — спрашивает отец, смутно подозревая, что разговор приобрел опасное направление: не хлопов ли решилась защищать дочь? Еле сдерживаемое недовольство обозначается в уголках его рта.

Дочь это видит. Снова запахивая полы отцовского халата и набивая трубку его любимым табаком, небрежно роняет:

— В данном случае я имею в виду свою горничную.