Встанет старик, поглядит на восток, где небесный багрянец разгорается все ярче, перекрестится и уйдет в избу, на печку.

Запевают вторые петухи.

На другой день после Кедайнской ярмарки всем крепостным поместья Багинай стало известно, что там объявили царскую грамоту про конец панщины и что Пятрас Бальсис и Юозас Пранайтис собственными ушами слышали чтение манифеста. Поэтому и шли с расспросами то к Бальсису, то к Пранайтису.

Третьим, кто мог бы знать об этом, был шиленский кузнец Дундулис. Его кузница стояла у большой дороги, там останавливалось много всяких бывалых, сведущих людей. Поэтому в субботу после обеда не один хозяин подыскал предлог сходить в кузницу — кто заточить сошник, кто приварить лезвие к топору, кто приглядеть кольцо для спицы, а уж первым долгом — услышать что-нибудь новенькое.

Пригревало вечернее солнце, на яворах кричали галки, а на площадке перед кузницей уже переминалось несколько шиленцев. К дверям прислонился Янкаускас. Неподалеку на чурбаке сидели старый Даубарас и Кедулис. Норейка задумал сделать новый сошник и поэтому с братом Ионасом трудился возле горна. Дундулис, вытащив огромными клещами раскаленное добела железо, вертел его на наковальне, а Норейка с братом били молотами так, что в ушах гудело и искры долетали до сидевших на колоде. Когда железо остыло, кузнец, сунул его обратно в горн, и все трое вытерли вспотевшие лбы.

— Жарко, будь ты неладен! — отшвырнув молот, воскликнул Норейка и добавил: — Намедни Жельвис говорил: видел он в Паневежисе готовые лемеха. Фабричной работы. Скоро и ковать не придется, мужики.

Дундулис пренебрежительно сплюнул:

— Фабричным лемехом много не напашешь. Что в них за железо? Мягкое, как каша.

— И все плати да переплачивай, — поддержал Кедулис. — А откуда денег брать? Коли еще такой год, как нынче, вернемся к деревянным сохам.

Норейка, однако, думал иначе:

— Нет, братцы, без железа уж не обойтись. Не то что лемеха, а и вилы у нас железные будут. Телеги начнем железом подбивать. Плугами пахать.

— У королевских уже и теперь плуги, — заметил Ионас.

Мысли о железе в последнее время захватили крестьян. Всякий, съездив в Кедайняй или Паневежис, возвращался с какой-нибудь новостью на этот счет. Железо можно было уже купить не только крупными «штабами», из которых кузнец выковывал всякие поделки, но и кусками, приспособленными для любого изделия. А теперь появляются и готовые гвозди, подковы, топоры, лемеха, лопаты… Поэтому и сейчас, чуть разговор зашел об этом, шиленские крестьяне словно позабыли, что собирались разузнать не про железо, а про царскую грамоту и отмену крепостной кабалы. Но когда Норейка кончил рассказ про новый железный плуг, виденный им в поместье Сурвилы, Даубарас обратился к Дундулису:

— Так что еще слышал, коваль, про царский манифест? Что люди в других местах толкуют?

— Что еще?.. Вчера, уже темнело, остановились тут двое — не то шляхтичи, не то королевские, — да как зашумят против манифеста, аж страх. Обманул, дескать, нас царь, и все! Подумать только, землю, которую пашем, придется, мол, через два года выкупать, А до тех пор все по-старому!

— И мне Пятрас Бальсис сказывал: еще два года нам барщину исполнять, — заговорил Норейка, — но крепостного права больше нет, и никому его не вернуть, а паны не будут нас больше драть и наших баб насильничать. Пятрас сам это слышал. А он парень с мозгами.

Кедулис вытащил изо рта трубку и с презрением сплюнул:

— Ну, понятно, разумник… Только его и слушать…

Он не мог придумать, как бы еще выразить свое нерасположение к Пятрасу.

Вскоре возле кузницы появились Сташис, Галинис и крестьянин из Палепяй. Этот забрел за новостями в корчму. Там проезжий из Паневежиса передавал, что и в Паиевежисе, и в Крекенаве, и в других местах читали манифест. Сначала повсюду люди радовались, но потом пошли всякие пересуды. Некоторые побаиваются, как бы не стало еще тяжелее прежнего.

— И там читали, что еще два года на барщине маяться? — спросил Норейка.

— Говорят, читали, — подтвердил палепский. — Потому и не верят, чтоб из этого какой-нибудь прок получился. Толкуют, паны людей обманут и так сделают, что все останется по старинке.

— Паны людей надуют?! — возмутился Сташис. — Разврат теперь на свете пошел, вот и стали против панов рога выставлять. А как нам жить без панов? Куда скотинку выгнать, откуда дров достать? Из чего избу ставить? Все от пана получаем. За то и барщину правим. Крепостное тягло нам вроде венчанной снохи, а нужда — что брат родной. Такова божья воля! — кончил он, исподлобья поглядывая на соседей.

Норейка злобно сплюнул сквозь зубы и, подмигнув кузнецу, с издевкой добавил:

— Свинье ли ведать, куда туча плывет?

Кедулис бы склонен поддержать Сташиса уже из одной ненависти ко всяким новшествам, но Даубарас, хоть и постарше их обоих, уповал на лучшие времена и давно рассчитывал, что царь наведет наконец справедливость и даст людям землю. Теперь, услыхав, что манифест ничего похожего не обещает, он озабоченно сосал трубку и не знал, что и думать.

Пока шел этот разговор, на дороге появился и подскакал к кузнице верховой. Никто его не знал. Вид у него был довольно странный. В сильно потрепанной сермяге, в измятой шапке, в высоких сапогах, еще не старый — лет тридцати пяти, — обросший бородой, измученный и бледный. Кто бы это мог быть? Конь под ним тощий, но, видно, не рабочий, с седлом; сбруя потертая, но кожаная, с железными удилами.

Сойдя с лошади, он прямо обратился к Дундулису:

— Коваль, стерлось и лопнуло кольцо в удилах. Может, сваришь, а то новым заменишь?

Подал кузнецу удила, а коня привязал уздой к забору. Кузнец вывернул кольцо и молча кинул в горн. Крестьяне с любопытством разглядывали проезжего. А тот достал трубку и пошарил по карманам, но, так ничего и не найдя, горько вздохнул:

— Прикончил я табак. А так охота куревом побаловаться.

Даубарас предложил свой кисет:

— Набивай.

Незнакомец туго набил трубку, раскурил ее у горна, а потом присел на камень, поближе к крестьянам, явно намереваясь вступить с ними в разговор.

— Издалека ли путь держишь? — спросил Даубарас.

Тот не скоро ответил:

— Издалека ли?.. И не поймешь… Вроде бы издалека, вроде бы с ближней стороны. Вчера было близко, сегодня — далеко.

Деревенских заинтересовал такой загадочный ответ. Все с еще большим любопытством поглядели на проезжего.

— Так, может, слыхал насчет царской грамоты? — продолжал расспросы Даубарас. — У нас в костеле еще не оглашали. А в других местах, говорят, уже прочли.

— Слыхал, — кратко ответил тот.

— Так что? Панщине больше не бывать? Заживем на своей землице?

Незнакомец посасывал трубку, и его безразличный взгляд блуждал вдалеке. Наконец, встрепенувшись и словно что-то вспомнив, он обвел глазами собравшихся и заговорил высоким, хрипловатым голосом, горячась и на кого-то досадуя:

— На своей землице, говоришь? А кто вам даст эту землицу? Пан? А зачем пан вам землю уступит? А не лучше ли пану вас пороть да вашим трудом закрома набивать?

— Паяу, понятное дело, лучше, — признал Даубарас. — Но царю, видишь, жалко стало и простых людей — царь землю даст.

— Царь, говоришь? Царь, может, и дал бы. Земли ему жалко, что ли? Да ведь он далеко, в Петербурге, не все примечает и слышит, что тут творится. Царь, может, и хорошую грамоту написал, может, и предоставил землю и волю, только губернаторы и генералы с епископами стакнулись, запрятали подлинную грамоту, а народу другую зачитали. Такую, какая им по душе. Чтобы вам еще два года на барщину вышагивать и свою землю выкупать, а панам вас судить и пороть. Вот вам какую грамоту читали в костелах и на рынках! Хитро там все подстроено. Не вашим мужицким головам это раскумекать. А кто не соображает, тот и радуется, будто найденной подковке.