Она поцеловала матери руку и вышла во двор. Отец остался сидеть, злобный, мрачный, дрожащими пальцами набивая трубку.

Распрощавшись с плачущей матерью, Катре пошла в поместье. Спор с отцом не выходил из головы, а сердце кипело досадой и решимостью сломить отца. Правильно отгадал он перемену в дочери и выразил ее по-своему: барыней стала, прежде я того не слыхивал, давно ты гужей не пробовала… Катре не стала барыней, но, отвыкнув от постоянной ругани и побоев отца, как бы выпрямилась во весь рост, и характер ее окреп настолько, что ни злоба, ни угрозы отца не в силах ее сломить. А любовь к Пятрасу овладела всем ее существом. В трудные минуты воспоминания о Пятрасе поддерживали в ней непреклонную волю. Катре твердо верила в его силы и в свою выносливость.

Катре успокоилась и стала обдумывать, как пересказать Ядвиге и Аготе стычку с отцом. Паненка, конечно, за нее вступится, но послушается ли отец и паненки? Все равно она пойдет за Пятраса, хоть и без отцовского благословения.

Неожиданно у Катре появился еще один заступник, на которого она совсем не рассчитывала.

На другой день в поместье пришел Кедулис. Отыскав Пшемыцкого, принялся рассказывать, что вчера приходила дочка. Ловя руку управителя для поцелуя, Кедулис молил сделать так, чтобы Катре осталась служить в хоромах, не выходила замуж за этого сорвиголову. Но Пшемыцкий был другого мнения. Ему надоели вечные скандалы из-за этих девок. Хватит и одного головореза — Пранайтиса! Накликать на свою голову второго — еще пострашнее? Ни за что! Пусть Кедулис забирает свою Катре и поскорее Проваливает! Так посоветовала пану Скродскому панна Ядвига.

Грубо оттолкнув опешившего старика, Пшемыцкий сердито цыкнул:

— Задумал пану Скродскому перечить? Барин согласился на брак и все Бальсису простил, Панна Ядвига для Катре подарок готовит. А ты тут скулишь, вместо того чтобы радоваться! Ступай домой свадьбу готовить.

Кедулис не поверил своим ушам. Куда теперь идти, к кому обращаться? Нет, коли управитель говорит — значит, так оно и есть. Расстроенный и сердитый, возвращался старик в село.

Через несколько дней на Кедулиса обрушился новый удар. Ксендз Мацкявичюс, возвращаясь от больного, заехал в Шиленай. Завидев нежданного гостя, Кедулис хотел уже забиться под навес, но ксендз зычно окликнул:

— Иди сюда! Привез тебе хорошую весть.

Кедулис нехотя вылез и, стряхивая прилипшую к сермяге труху, пошел встречать Мацкявичюса. С огорода подоспела Кедулене, и все втроем вошли в избу.

Недолго прогостил ксендз у отца Катрите. Минуту спустя он снова появился во дворе, сопровождаемый обоими стариками. Сдвинув шляпу на затылок и похлопывая Кедулиса по плечу, повторял:

— Не серчай, отец, а делай, как я советую. Говорю тебе, все будет хорошо.

Вскоре Кедулене, повязавшись самой лучшей праздничной косынкой, засеменила к Бальсисам. Еле успев вымолвить: "да будет прославлен…", бросилась целовать Бальсене и, присев с ней у окошка, заговорила:

— Ай, голубушка ты моя, скажу тебе большую новость: согласился отец выдать Катре за вашего Пятраса!

— Неужто вправду, голубушка?! — удивилась Бальсене, позабыв даже пощупать и похвалить косынку соседки.

— Чистая правда. Только послушай.

И она начала описывать спор Катрите с отцом и посещение Мацкявичюса.

— Ксендз все знает, голубушка. Пятрас у него побывал, а теперь, видать, и Катре ему рассказала. Отец упрям, ничего не скажешь, но и Катре не лыком шита, голубушка. Не испугалась. Всю правду отцу выложила, а сама, как уголь, пылает. А ксендз и в разговор не пускался: отец, мать, говорит, в будущее воскресенье выкликну оглашение вашей дочери Катре и Пятраса Бальсиса. Готовьте свадьбу, меня зовите. Отец хотел было спорить, но знаешь, голубушка, нашего ксендза — сказал, как топором отрубил. Давай отца стыдить; ты, говорит, ради своего упрямства дочери жизнь губишь. Надо ее поскорее из болота вытаскивать. Пятрас, говорит, отличный парень. Будут жить в ладу. Да где уж там, голубушка, все и не перескажешь!

— Так что же отец? Согласился? — спросила просиявшая Бальсене.

— А что ему делать? Не посмел ксендзу наперекор… Но ясно слова не вымолвил. Только сквозь зубы: пусть сами знаются; как постелешь, так и выспишься. Уж этот наш старик так сердце терзает!

— Насчет оглашения не спорил? — снова озабоченно спросила мать Пятраса.

— Не спорил. В будущее воскресенье огласят. Боже ты мой! Кончилась бы эта забота…

И обе стали совещаться, как справить свадьбу.

В тот же вечер Винцас Бальсис отправился с новостями в поместье. Катрите очень обрадовалась, хотя ей было уже известно, что Пшемыцкий говорил с отцом и что должен вмешаться Мацкявичюс. Поэтому она со дня на день ожидала такой вести.

Слушая Винцаса, старалась не показывать своих чувств. Радость омрачалась заботой о свадьбе, о дальнейшей жизни. Она хорошо знала своего отца. Согласился ее замуж выдать, но этого ей не простит. На его помощь в трудную минуту не рассчитывай. Наверно, и Скродский затаил обиду на Пятраса. А что ее ожидает на чужедальней сторонушке, среди незнакомых людей? Воскресли все прежние сомнения. Но радость снова приливает к сердцу. Наконец-то она вырвется из этой черной жизни. Будет вместе с Пятрасом! С ним ей не страшны никакие беды и горести.

Когда Винцас все рассказал, она поглядела на него светлыми глазами и улыбнулась:

— Как все хорошо, Винцялис! Теперь только Пятраса повидать. Попляшешь на нашей свадьбе?

— Попляшу! — обрадовался Винцас и заранее притопнул. — А насчет Пятраса не тревожься — дам ему знать!

В воскресенье после проповеди ксендз Мацкявичюс огласил, что "в брак вступают Пятрас Бальсис и Котрина Кедулите, оба из села Шиленай". В деревне уже знали о предстоящей свадьбе. Все-таки оглашение вызвало пересуды и догадки. У всех на языке был Кедулис; одни дивились, другие потешались над ним.

В тот же день Сташис, также недолюбливавший Бальсисов, встретил Кедулиса:

— Уступил, соседушка? Упрямого зятя получишь…

Кедулис, не выпуская изо рта трубки, брызгая слюной, нехотя забурчал:

— Пусть сами разбираются… Как постелешь, так и выспишься.

— Говорят, за них ксендз и паненка вступились? — не унимался Сташис.

— Ежели бы не вступились, я бы за гужи взялся.

— Коли паненка да еще ксендз, где уж тут устоять, — успокаивал его Сташис. — Правильно сделал, что не кобенился. Панская воля.

Однако Кедулис не был таким покладистым:

— Панская-то панская… Но чтоб отец родную дочку не мог направить, куда пожелает, — этого еще не бывало. Все это вольности да мятежи, запретные писания против власти, эх, чего уж!..

Злобно взмахнув палкой, он ушел.

Неделю спустя, когда было объявлено второе оглашение, Кедулис слонялся по двору сам не свой, стараясь не показываться на людях. Его так и подмывало сходить в корчму и отвести душу за полуквартой водки, да боялся там встретить кого-нибудь, кто заведет разговор насчет свадьбы. Больше всего расстраивало Кедулиса, что дочь выходит за хибарочника-бобыля. Такой срам! Напрасно увещевали его Норейка и Микнюс, говоря, что несколько десятин возле Дубисы дороже полутора наделов, которые он рассчитывает получить от пана. Кедулис все стоял на своем.

Накануне третьего оглашения Пятрас вернулся к родителям — через неделю назначена свадьба. Он был рад, что удалось неплохо устроить все на дядиной корчемной земле. Домик и вовсе подходящий. Одна сторона — бывший шинок — годится под амбар, на другом конце две комнатки и кухня. Во дворе есть навес и закут для коровы. Тут же огород и две десятины доброй земли. Дядя оказался сговорчивым. Двоюродный брат Юргис близко принял к сердцу заботы Пятраса и даже без ведома отца помогал ему во многом.

— А кроме всего, — рассказывал Пятрас, — есть у меня в Лидишкес закадычный друг, Адомелис Вянцкус. Тот больше всех мне и пособил. Он и дядю уломал уступить мне корчемную, да и соседей расшевелил.