Где-то высоко-высоко с криками тянулись к югу журавли. Катрите остановилась, закинула голову, прикрыла ладонью глаза, но напрасно старалась уследить за косяком, пролетающим в посеревших просторах осеннего неба. Сколько может вспомнить, с самых малых лет, еще пастушкой каждую осень слушала журавлей. В нынешнем году в первый и, может, в последний раз услышала их на родных полях. Улетит и она, как эти птицы, в чужедальний, неведомый край.

Дома никто ее не ждал, только пес Маргис выскочил из-за гумна, затрусил навстречу, с визгом прыгал у ее ног. Да, Катрите и сегодня не забыла принести ему гостинца — куриную ножку с барского стола.

С ясного, солнечного двора не хотелось заходить в темную, пропахшую дымом избу. Катре уселась на при-клеток и озиралась кругом. Маргис растянулся у ног. Во дворе все выглядело по-старому, а все-таки не так, как при ней. Внимательно вглядишься — везде запустение. Двор давно не метен и не прибран. Везде валяются солома, щепки, листья. Сруб колодца грязный, журавель искривился, вместо крюка для ведра болтаются перевязанные гужи. Оконца грязные, распорки расхлябаны, кое-где и стеклышко выпало. По всему видно, нет здесь молодой домовитой хозяйки, ее заботливого взгляда.

При виде такой неряшливости Катрите не стерпела, ухватила брошенный веник и принялась сметать с приклетка всякий мусор и куриный помет. Потом подошла к колодцу. Сколько раз вытаскивала она этим скрипучим журавлем ведро с переливающейся через край водой, носила в избу, наливала в горшки, мыла их, чистила или тут же во дворе выплескивала в ясли поить скот. Иногда, расшалившись, наклонялась и заглядывала, как там, глубоко-глубоко, в светлом круге отражается ее собственная голова, косы, глаза. Страшно становилось Катрите, она поспешно откидывалась, зацепив ведро за крюк, опускала вниз и, почувствовав привычной рукой, что оно наполнилось, натужно вытаскивала воду. А сколько раз, стоя у колодца, видела, как проходит мимо Пятрас, он свистел и окликал ее, и они обменивались словом-другим, улыбкой или хотя бы взглядом.

Отчистив колодезный сруб и посыпав двор песком, Катре пошла было за граблями. Но скрипнула дверь — и во двор вышла мать. От изумления даже руками развела:

— Катрите! Почему же не заходишь в избу, доченька? И что за работу придумала в праздник?

Дочь побежала навстречу, целовала матери руки, оправдывалась:

— Ничего, мамочка. Какая же это работа? Думала — хоть мусор малость отскребу. Может, вы прилегли после обеда.

— Отец и сейчас еще храпит. А Ионас с Урше где-то в деревне, баклуши бьют. А ты-то как? — спросила она, заботливо оглянув дочь.

— Все хорошо, мамочка, пан согласен, чтоб я за Пятраса вышла. Скоро свадьбу сыграем, — говорила она с просиявшим лицом.

Просветлела и мать, даже верить не хотела.

— Боже ты мой!.. Что говоришь, доченька! Пан согласен?

— Согласен, мамочка.

— И отпустит тебя из хором?

— Отпустит.

— Слава тебе господи! — набожно сложила руки Кедулене. — Одна забота с моей головы прочь. Когда же уйдешь?

— Как только пожелаю, мама. Когда уговоримся с Пятрасом о свадьбе.

Мать опять скорбно закачала головой:

— Мы бы сговорились, доченька. Но отец! Знаешь ведь…

— Затем я и пришла, мама. Потолкуем с отцом по-настоящему. Может, утихомирится, как увидит, что у нас все уговорено и даже пан не перечит.

В хате послышался кашель, кряканье, скрип дверей, и на пороге появился Кедулис. Протерев глаза, зевнул, поглядел на солнце и, не заметив женщин на приклетке, вернулся в избу. Минуту спустя вышел в полушубке, подпоясанном гужами, в напяленном картузе, с палочкой, Видно, куда-то собрался, вернее всего — в корчму.

— Отец, иди-ка сюда! — окликнула мать. — Катрите тут.

Кедулис неохотно обернулся, немного постоял, словно колеблясь, что теперь делать. Нетвердым шагом, тыкая палочкой в землю, направился к женщинам. Катре встала, поцеловала ему руку.

— Стало быть, пришла, — лениво заговорил отец, нашаривая трубку в карманах. — Пан позволил?

— Паненка разрешила. У пана спрашивать незачем, коли паненка отпускает.

— Обоим служишь. Жалованье пан платит.

— Уплатит, когда кончу служить, а теперь ежели получаю, то от паненки.

Кедулис пытливо вгляделся в дочь и уже помягче спросил:

— Так, может, принесла денег? Много всяких дел набралось…

Да, у Катрите было несколько ауксинасов. Но она не собиралась отдавать их отцу. Знала — все равно пропьет.

— Нет, отец, — заявила она твердо. — Хоть и были бы у меня деньги, а не дам. Самой понадобятся.

Кедулис вспылил:

— Какие у тебя надобности? Не одета? Или не жравши?.. Так чего притащилась, коли не желаешь отца выручить?

Катрите поняла — дела ее неважные. Отец станет еще несговорчивей. Может, отдать ему эти монетки? Но нет! Получит жалованье, тогда даст. А теперь не станет ему потакать. Надо сегодня договориться насчет свадьбы. Не обращая внимания на злобу отца, заговорила:

— Отец, как получу жалованье, тогда посмотрим, что с ним делать. Ждать долго не придется. Служба моя скоро кончится. Пан позволяет выйти замуж за Пятраса Бальсиса. Я и пришла просить, чтобы мама и отец нашей свадьбе не противились.

Кедулису словно кто горячих угольев за пазуху напихал. Он вздрогнул, замахал руками, выпучил глаза, не в силах слова промолвить, будто дыхания лишился. Потом разразился угрозами и проклятиями:

— Бесстыжая!.. Лентяйка!.. Благословение?.. С этим проходимцем?.. Мятежником?! Вон с моих глаз! Шкуру спущу!

И уже замахнулся палкой. Но тут подбежала мать, схватила старика за руку:

— Отец, взбесился, что ли? Не ори, как полоумный. Соседей постыдись. Что люди скажут? Зайдем в избу, посоветуемся. Ведь не чужая — родное дите.

Уцепившись, уже не отпускала руку мужа, за другую его руку ухватилась дочь, и так все втроем ввалились в хату. Отец, отдуваясь, опустился на лавку у стола, мать — рядом, а Катре осталась стоять, упираясь в дверной косяк. В избушке было светло — солнечная полоска, пройдя через крайнее окошко, извивалась от стола до середины пола. На отцовской постели у печи сквозь край дерюжного одеяла торчала солома.

— Отца не чтишь, на каждом шагу перечишь, — давясь кашлем, продолжал старик. — Не будет тебе счастья в жизни, коли пойдешь против моей воли.

Нахмурив брови и прикусив губы, дочь смотрела на него. Не выдержав ее взгляда, отец отвернулся и стал искать трубку.

Катре заговорила дрожащим от волнения, но суровым голосом:

— Лентяйкой меня не обзывай. Не ходила я на барщину, как Урше с Ионасом. Но лентяйничала ли я дома, пускай о том матушка скажет.

Мать только руками замахала:

— Что ты, доченька! Без тебя во что дом превратился! Стыдно перед чужими людьми. Ни в огороде, ни в поле не управляемся. От всей деревни отстаем.

А дочь продолжала:

— И не встречали вы неуважения, батюшка! Когда это я вас не слушалась? В поместье меня погнали, пану продали — и то я не противилась.

— Не съел тебя пан. Жива и здорова. Сама барыней стала, потому и ерепенишься. Прежде не слыхивал я от тебя такого. Давно ты гужей не пробовала.

— Я уже не пастушка! Ты мне гужами не грозись!.. — во внезапном приступе ярости закричала дочь.

Кедулис вскочил, схватился за посох:

— Эдак ты с отцом? Убью!..

Мать повисла на руке отца и толкнула его назад на скамью. Дочка не шелохнулась. Только еще крепче сжала губы, красные пятна пошли по щекам.

Но овладела собой и обратилась к отцу ровным голосом:

— В первый раз тебе перечу. Ради жизни моей, моего счастья, прошу, разреши мне выйти за Пятраса Бальсиса.

— Не позволю! — просипел отец.

Катре и мать принялись убеждать, что лучше Пятраса не найдешь мужа по всему приходу. И что Катре выгодно выйти замуж в дальний богатый край, породниться с семьей Бальсиса. От этого будет польза и старикам.

Отец упорно бубнил:

— Не выйдет, не позволю!..

— Не позволяй. Я знаю, что сделаю, — сурово оборвала дочь и подошла к матери. — Мне уж пора, мама. Будь здорова.