Мужикам по душе пришелся столь лестный отзыв. Это были самые темные и косные крестьяне Шиленай, земляки их высмеивали и презирали. Хотя все трое имели по наделу, но строения у них в усадьбе чуть держались, а скот еле ноги волочил. Несмотря на обет трезвости, они любили выпить и крепко увязли в долгу у корчмаря. Теперь, после слов юриста, они вдруг почувствовали себе дену и стремились оправдать похвалу.

Тем временем зашла Агота и пригласила Юркевича на полдник.

— Знаете, панна Агота, — промолвил юрист, — принесите-ка сюда поесть. Не мешало бы перекусить и соседям, шиленским хозяевам. Скажите пану Пшемыцкому — он знает, как все устроить. Пусть ведет сюда и войта.

Вскоре появилась Агота с другой служанкой, подали окорок, колбасу, масло и сыр, а управитель с войтом принесли по бутылке водки. Юркевич и Пшемыцкий, гнушаясь мужиками и проклиная их в душе, сели за стол с притворной улыбкой. Они будут только вести деловые разговоры, а подпаивать хлопов и распивать с ними водку предоставят войту — на то он и хлоп. А они, шляхтичи, разве что выпьют чарку-другую, чтобы расположить к себе мужиков — здесь дело не шуточное. Эти три хлопа должны расписаться в своем согласии уступить поместью обрабатываемую ими землю и принять взамен другую, в Заболотье.

Когда стол был накрыт, Пшемыцкий отослал обеих женщин и поручил войту хозяйничать. Юркевич, заметив, что угощение оказало действие на мужиков, вернулся к делу.

Солнце уже заходило, когда из управительской квартиры выкатились войт, Кедулис, Сташис и Бразис. Все были навеселе. Войт дружески подталкивал локтем то одного, то другого и хохотал, лопоча заплетающимся языком:

— Так что же, Кедулис… Что же, Сташис!.. Ха-ха-ха… Видали, как у панов… Как заходишь — в глазах свербит, а как выходишь — башка трещит… Выпить поднесли! Еще по полнадела вы заработали! Богатеями стали!.. Хе-хе-хе… Так что ж, коли пески… Земля легкая, и работать на ней легче — знай подкидывай! Гречиху посеете — каша будет!.. О-ха-ха… Пан и лесу даст — поставите избы с большими окнами, со светлицами, с дымоходами, как у королевских… Хе-хе-хе…

Сташис приподнял плечи, втянул голову, словно опасаясь удара, и лепетал, перед кем-то оправдываясь:

— С жандармами, со стражниками я ни-ни… Но пан все пан… Как он скажет, так тому и быть. Я против пана — ни в жисть.

Кедулис опирался на палку, чтоб не сбиться с дороги, и злобно выкрикивал:

— Разумники, ученые!.. Запретные писания читать!.. Против панов, против царя!.. А епископ что говорит? Живите в мире и согласии с панами. Молитесь за августейшего государя, панов и владетелей ваших… Вот что говорит епископ.

Бразис брел, понурив голову, и бубнил под нос:

— Не я, так другой… Не все ли равно… Э, и там жить можно… Кто не захочет, не пойдет… Вишь, полнадела добавили! И выпас посулили, и лесу. А тут что? Ни дороги, ни пастбища, ни бревнышка… Э, там тоже жить можно.

Подойдя к дорожке, ведущей в корчму, мужики замедлили шаг, а Кедулис словно заколебался:

— А не зайти ли, ребята?..

Но войт, вспомнив Пранайтиса с разбойниками и рекрутскую колодку, отказался начисто:

— Что ты, Кедулис!.. Мало с тебя еще? Баба чуб оборвет.

Сташис поддержал войта, и все отправились по домам.

А юрист и управитель на барской веранде рассказывали Скродскому про сделку с хлопами.

— Подобрали самых покорных и самых глупых, и то пришлось споить им две бутылки водки, пока столковались, — негодовал управляющий.

Юрисконсульт, разложив на столе планы, объяснял помещику, как он надумал переселить шиленцев в Заболотье, где, сколько и какой земли придется дать хлопам в обмен на их пашни.

— Прежде всего надо, чтобы поместье вклинилось в земли деревни, так сказать, раздробило бы их. Кедулис, Бразис и Сташис согласились уступить свои участки. Вот уже появилась брешь. Но это еще не всё. Жельвис и Микнюс — примаки из других деревень. Вы, милостивый пан, можете утверждать, что не давали им согласия взять на себя наделы Бержиниса и Даубараса.

— Никогда такого согласия не давал, — подтвердил Скродский, пощипывая бородку. — Только разрешил жениться — одному на дочери Бержиниса, другому на девке Даубараса.

— Вот видите, — торжествовал Юркевич. — Кроме того, полагаю, удастся переселить еще двоих: Вашкялиса и Якайтиса. Я разыскал в делах данные, что в 1851 году их назначили работниками на винокуренный завод поместья. Не знаю, сколько они там проработали. Скорее всего, только после закрытия завода в 1858 году вернулись в свои хозяйства, причем, вероятно, без вашей санкции.

Скродский пожал плечами:

— Совершенно не помню.

А Юркевич продолжал:

— Без сомнения, вернулись самовольно. Легко доказать, что Вашкялис и Якайтис в 1851 году освобождены без надела, работали на винокуренном по вольному найму, а посему не имеют прав на землю.

— Да, да, — согласился Скродский, уже теряя терпение. — Что там еще?

— Надел Бальсиса можем отнять на том основании, что сын его — мятежник, бежавший из поместья. Законы карают беглых. Таким образом, половину земель деревни имение заберет легально. А других прижмем так, что сами запросятся в другое место, хоть бы и в Забо-лотье.

— Отлично, пан Юркевич. Доведите дело до конца, а пока что — прервем. Хочу еще погулять, пока ночь не наступила.

Юрист, свертывая планы, не умолкал:

— Этим трем мужикам я пообещал больше, чем нужно, — и земли, и пастбищ, и леса. Ну, песков нам не жалко, а что касается выпаса и леса, это будет средством опутать их и привязать к имению. Я попрошу вас оказать мне доверие, милостивый пан, и не обману его.

Закончив утомительный разговор, Скродский взял тросточку и отправился в сад. Вечер был прохладный, ветреный. Солнце заходило большое и красное. На деревья парка с карканьем садилось воронье, где-то во дворе заржала лошадь. Вдруг у ограды парка звякнула коса. Видно, Пранцишкус пришел косить корм для коня. Все эти вечерние звуки раздражали Скродского. Суеверное настроение пробудилось в душе. Почувствовав дрожь, он вскоре вернулся в кабинет, позвонил Мотеюсу и приказал подать чаю и бутылку вина.

Катре узнала от Аготы, что отец с двумя другими односельчанами и Юркевичем пьянствуют у Пшемыцкого. Встревоженная этим, она никак не могла догадаться, что за дело свело их всех за чаркой. Ничего хорошего от такой выпивки Катре не ждала.

На другой день — было воскресенье — Катре вечером прибежала домой. Отыскала отца, спросила:

— Отец, ты был вчера в поместье? О чем там толковали у управителя? Говорят, угостили вас и выпить поднесли?

Но отец был злой, он сгреб картуз и, уходя, сердито отрезал:

— Не суй нос, куда не надобно! И держи язык за зубами. Другим про то — ни слова!

По дороге в поместье Катре заметила на Сташисовом дворе Марце.

— Марците, — окликнула ее, — что у вас слышно? Все ли здоровы?

Марце выбежала за калитку и, провожая Катре, тараторила:

— Ничего, все здоровы. Только отец вчера вечером вернулся будто не в себе. Мы с мамой почуяли, что он выпивши. Неужто в проклятой корчме побывал?

Марце перепугалась, узнав, что ее отец с Кедулисом и Бразисом бражничали в поместье. Не к добру такая попойка… Опять начнут соседи чураться Сташиса и обзывать продажным панским прихвостнем.

Несколько дней спустя уже все село Шиленай знало про хлебосольство управителя. Всяко гадали об этом соседи. Никто ничего точно не знал, но Сташиса, Кедулиса и Бразиса стали избегать.

В конце июля Винцасу удалось переправить брату весточку о том, что в Паневежисе устраивают праздник, на котором Пятрас сможет повидаться с Катрите. Недели две спустя Пятрас был в костеле, и ксендз после проповеди во всеуслышание объявил, что двенадцатого августа в Паневежисе будет торжественный праздник в память соединения Литвы и Польши. Будет молебен с проповедями, а потом общее гулянье крестьян и дворян в пригородном лесу с угощением, чтобы укрепить узы братства и равенства между всеми сословиями.