Он порылся в своем свертке и вытащил номер "Колокола".

— Послушайте, что пишет в Лондоне Герцен, этот глашатай совести лучших людей Европы в своей статье "Матер Долороза". "Что за величие, что за поэзия… от женщин, одетых в траур… до этой средневековой картины — толпы, коленопреклоненной у подножия Мадонны, перед зверьми, перед бессмысленной стихией убийства! Читали вы это, Александр Николаевич? Таких ужасов вы не найдете в балладах Жуковского. Если все это сделано помимо вашей воли, обличите виновных, укажите злодеев, отдайте их на казнь или снимите вашу корону и ступайте в монастырь на покаяние: для вас нет больше ни чистой славы, ни спокойной совести. Вам достаточно было сорока дней, чтобы из величайшего царя России, из освободителя крестьян сделаться простым убийцей, убийцей из-за угла! Кровь выступает обвинительными пятнами сквозь лучи славы: но слава, залитая кровью, подло пролитой, тухнет навсегда. Да, подло, я не обмолвился…"

Пянка быстро сложил свои бумаги, и все разошлись, взволнованные, не нарушая молчания.

Вернувшись в родные места, Ядвига сразу начала внимательно приглядываться, что здесь произошло нового. И день ото дня все более мрачнело ее лицо, все чаще между бровями прорезалась суровая морщинка.

Прежде всего она осмотрела сад, парк и постройки. Однажды после обеда за гумном набрела на дальний навес с корытами и пучками розог. Страшная догадка обожгла ее. На сеновале возился кучер Пранцишкус. Она принялась его расспрашивать, что это за странное устройство и для чего предназначено. Неохотно пустился кучер в разговор с паненкой. Он за два года тоже как будто изменился. В конце концов Ядвиге удалось развязать ему язык. И принялся Пранцишкус рассказывать такое, что грудь наполнилась ужасом. Она узнала, каковы обязанности ката Рубикиса — Рыжего, как надругались над Евуте Багдонайте, услышала о споре между крепостными и паном Скродским, о страшной экзекуции, о том, как обездоливает крестьян поместье и какая невыносимая нужда царит в деревнях.

— Нет нигде в этой жизни счастья, паненка, — говорил Пранцишкус, — но уж такого бедствия и тиранства, как у пана Скродского, извините, барышня, за прямое слово, больше нигде не сыщешь.

Больно было Ядвиге выслушивать эти слова о своем отце, да еще из уст дворового! Два года назад она не стерпела бы такой наглости, но теперь иные времена, и мыслит она уже по-иному. Дворовый и крестьянин должны стать союзниками в великой битве за свободу отчизны. Их нужно готовить к борьбе, угасить в их сердцах озлобление, стереть память о вынесенных обидах и вместо этого зажечь дух доверия и единения всех сословий, мысль о переустройстве общества.

— Да, Пранцишкус, трудно жилось крепостным, — утешала его Ядвига, — но, видишь, — крепостное право уже уничтожено. Еще год-другой, освободим отчизну, и жизнь улучшится.

— Ярма крепостного нет, а плети оставили, — повторял кучер. — Крепостное право, говорят, царь упразднил, а розги, видать, нам самим придется уничтожать, — добавил он, глядя куда-то через плечо собеседницы.

— Как это — самим?! — не поняла Ядвига.

— Да так: катов и приказчиков — на сухой сук, а розги — в печь на растопку…

Ядвига изумленно глядела на кучера. Глубоко вкоренившееся чувство барской неприязни к слугам всколыхнулось в сердце.

— Какой ты стал злопамятный, Пранцишкус! Удивляюсь, что еще служишь у моего отца, а не связался с теми молодчиками, которые убежали из поместий и на людей нападают в корчмах и на больших дорогах, — сверкнув глазами, упрекнула Ядвига.

— Нападают на панов и на жандармов, урядников, — поправил ее Пранцишкус. — Я терпеливый. Обожду. Будет мятеж — возьму косу, стрелять-то я не умею. Потом получу землю и заживу без всяких панов на шее.

— Это ты правильно рассуждаешь, — похвалила Ядвига. — Когда восстанем, так уж все пойдем — крестьяне и паны, чтобы драться за вольность отчизны.

Но Пранцишкус равнодушно махнул рукой:

— Не знаю, какая там вольность отчизны, паненка. Мы головы свои будем класть, чтобы землю добыть и чтобы человеку спокойно ее обрабатывать. Не желают больше крепостные с голодухи подыхать и под розги ложиться. Вот за что головы сложим.

— А чтобы жизнь поправить, нужна и власть получше. Царская власть всех угнетает.

— Не всех. Панов небось не трогает. Говорите, паненка, что и паны забунтуют? С чего бы это? Слышал я в местечке — один перекати-поле людям втолковывал, будто паны хотят панщину вернуть. Для того и восстанут. Теперь всякого наслушаешься.

Долго еще объясняла Ядвига цель готовящегося восстания, но Пранцишкус был непреклонен: панам бунтовать и кровь свою лить нет расчета.

После разговора с кучером Ядвига убедилась: привлечь крестьян к восстанию можно только надеждой на землю, помещики, подобные ее отцу, вырыли пропасть между дворянством и простым людом, и потребуются очень большие усилия, чтобы эту пропасть заровнять. Уже теперь агенты правительства сеют в народе недоверие к дворянам, будто бы желающим восстановить крепостное право.

Пянка, погостив несколько дней, уехал по своим делам. Ядвига почувствовала себя более свободной, могла посвящать больше времени домашнему обиходу и начала готовиться к своей задаче — сблизиться с крестьянами и соседними помещиками. С дворовыми Ядвига и прежде неплохо ладила. Ей нравилось болтать и резвиться со слугами и работниками. Лакей Мотеюс, садовник Григялис, кучер Пранцишкус, горничная Агота, экономка, стряпуха и кухонные девушки — все любили ее за живой нрав и прощали неумышленные проказы. Теперь нужно было обновить прежние отношения, придать им иной, более серьезный характер.

По вечерам, запершись в своей комнате, Ядвига вспоминала беседы с Пранцишкусом и другими дворовыми и с изумлением замечала немало противоречий и путаницы в собственных чувствах и мыслях. Она понимала положение вещей, но ей нужно было вынуждать себя спокойно выслушивать обидные, а то и наглые замечания и рассказы кучера и других слуг. Все-таки она была панной из поместья, дочерью пана Скродского. Кровь леденела, когда она слышала и видела, сколько ненависти накопилось у этих людей против отца, который так ев любит! Иногда она еле удерживалась, чтобы не отвесить пощечину Пранцишкусу за то, что он многозначительно отмалчивался или бесцеремонно отворачивался, равнодушно блуждая взглядом по сторонам, словно не замечая паненки.

Однако Ядвига умела владеть собою. Резкость и наглость дворовых она старалась обращать в шутку и, оставшись одна, силилась разобраться, где корни их неприязни. А причину найти бывало нетрудно. В Варшаве Ядвига много читала и слышала о положении хлопов и об их отношениях с панами. Здесь, в отцовском поместье, она обнаружила живые иллюстрации к прочитанному, Ядвига очень любила "Дзяды" Мицкевича. А разве засеченные в Рубикисовых корытах крепостные не взывают словами Ворона из "Дзядов":

Но Ядвиге доступно милосердие. В Варшаве она не просто проявляла интерес к общественным и патриотическим делам, но откликалась на них с экзальтированной, сентиментальной чуткостью. Представляя себе житье крепостных, вспоминая навес с корытами и все услышанное, Ядвига горестно вздыхает, глаза наполняются слезами. Нет, она и впредь не станет избегать ни Пранцишкуса, ни других дворовых. Она хочет все разузнать, ко всему быть готовой.

Самыми близкими Ядвиге людьми были Агота и новая горничная Катре. Агота постарела, еще больше рас" полнела, но по-прежнему оставалась близка и мила Ядвиге. Ядвига вскоре подметила, что Агота взяла новенькую под свое особое покровительство.