— Возьмите меня.
— Нет, малыш, тебе еще надо подрасти… А что, потянуло к мужским забавам?
По правде говоря, у Вика совсем не было желания принимать участие в опасных играх, но, подстегнутый вспыхнувшим задором, он ответил:
— Потянуло…
И затаился, замер, боязливо ожидая, что скажет Пан. А тот махнул рукой:
— Давай!
Вика будто окатили жгуче-холодной водой, озноб пробежал по телу. Он немного успокоился, когда увидел, как шел к машинам Пан. Он даже не шел, а пер вперед, готовый одним мощным напором смести все, что встанет у него на пути.
Ночной город был пустынно-мрачным, а спутники в машине молчаливо-сосредоточенными. Это вызывало у Вика реальное предчувствие надвигающейся беды. Сжимая рукоять увесистого револьвера, он никак не мог разобраться в себе. Еще грел, возбуждал его охотничий инстинкт, тупые затылки сидящих впереди внушали надежность, но снизу, от коленок, поднималась к груди подленькая сладковатая дрожь.
Машины остановились в глухом переулке. По обочинам — деревья, перевитые у стволов густым кустарником, за ними вдали — высотные дома с черными погасшими окнами. Как только водитель открыл дверцу, вокруг взорвались, затрещали автоматные очереди, на лобовое стекло упала причудливая паутина с темной дырочкой посередине.
Вика вытолкнули из кабины. Больно ударившись плечом об асфальт, он перекатился к спасительным кустам, прилип к деревянному забору и затих, дрожа всем телом. Ненужный револьвер, ядовито поблескивая, лежал неподалеку от него, на краю дороги.
В темноте истерично переругивались одиночные выстрелы. Кто-то крикнул: «Окружай справа!», кто-то застонал сдавленно, кто-то победно матюгнулся… Все бы отдал Вик, чтобы проснуться, выплыть из этого кошмара. Он слышал, как взревела мотором и умчалась машина. За ней вторая… И только когда третья, резко взяв с места, полетела к свету широкой улицы, Вика пронзило отчаяние: «Меня оставили!»
Какая-то сила вытащила его из-под куста.
— Их выкормыш!
Острые носки ботинок остервенело вонзились в тело. Вик сжался, обхватив голову руками и прижав колени к животу. Каждый удар нестерпимой болью разбегался по рукам, ногам, отзывался в голове. И вот он уже весь стал одной орущей, горящей болью…
Внезапно все пропало. Наступило доброе, желанное умиротворение. Ему даже показалось, что он, совсем невесомый, медленно, как легкое облачко, поднимается вверх, все выше и выше… Внизу прямоугольник белой кровати, на ней перебинтованный человек, прикрытый до пояса одеялом. Вроде бы знакомый… Да, знакомый… Боже мой, так это же он сам! Лицо белое-белое… Ухо из-под бинтов высунулось…
Но он же здесь, вверху! Непонятно…
И тут его опьяненно закружило. Ласковое прикосновение ветерка потянуло, увлекло в клубящийся, мерцающий желтовато-зелеными бликами туннель к неясному далекому-далекому сиянию. Почудился мягкий голос, такой, который мог творить только добро. Что он сказал? Что он сказал? Ласковый ветерок снова окутал нежностью, и Вик почувствовал, что он плавно снижается. Внизу белела, приближалась белая кровать.
Где я?
Ночи той будто не бывало…
И кусты пропали…
Белый потолок…
Слепящее солнцем окно…
Мужчина в сиреневой шапочке…
Усики, как две ползущие навстречу гусеницы…
Сжатые губы…
«Не жилец!»
Кто это сказал? Кто?!
Нет! Жилец! Жилец! Жилец!
Что со мной?
Усики переплавились в мягкие губки…
Губки сказали:
— Потерпи, миленький!
Перебинтовывая Вику голову, медсестра случайно задела плечо, и вспыхнула, раскалилась знакомая боль. Вик глухо застонал, судорожно изогнув шею.
— Сейчас, сейчас закончу… — шептала она.
Нестерпимо пылающие расплывы стали медленно-медленно затухать, уступая место расслабленному оцепенению. Он уже с благодарностью воспринимал осторожные прикосновения медсестры, разглядывая ее крохотный курносый носик, чуть раскосые кошачьи глазки, искривленный в напряжении рот. Захотелось узнать, как ее зовут, сколько ей лет, замужем ли она.
Но думать об этом мешало смутное внешнее воздействие. Откуда-то импульсивно прилетали далекие сигналы, а «внутреннее ухо» принимало их, превращая в слова, фразы, непонятные, неизвестно к кому обращенные.
«Заклеить шов на колготках… Полезет дальше… Фигурка у него классная… Другие-то только до постели хороши…»
Назойливые импульсы мешали сосредоточиться, раздражали… «У меня сотрясение мозга, — решил Вик, — начинаю слышать потусторонние голоса, галлюцинировать… Неужели шизофрения?»
Страшное предположение отозвалось в сознании легким беспокойством:
— Все, отдыхай!
Девушка отошла к другому больному, и тут же прервались раздражающие фразы. Вик удивленно скосил глаза: неужели она размышляла вслух?..
И снова начал погружаться в вязкую, всепоглощающую теплоту…
Теперь Вик отчетливо слышал голосок Веры…
Верочка… Верунчик… Всегда озабоченно строгая и неприступно гордая. Блудливые взгляды однокурсников постоянно оглаживали ее ножки, талию, грудь, личико, но, замеченные, тут же убегали к другим, уже знакомо доступным фигуркам. Вера для них оставалась желанной, но желанной, как статуя, которая лишь вызывает плотские ассоциации.
На лекциях она сидела с Виком в первом ряду. Иногда они обменивались репликами, но очень короткими, чтобы не отвлекаться. И вот надо же! Торопливый говорок Верочки, даже не верится…
«…Мы ждем тебя, Вик. Поправляйся быстрей. Тут в сумочке разная вкуснятинка от нас. Что понадобится — скажи, принесем. Врач говорит: пошло на поправку. Не унывай. Мы будем к тебе заглядывать».
Она пришла его навестить?!
Он слушал ее, затаив дыхание, как верующие слушают хорал, исполняемый органом. А в голове спешно, будто наперегонки, звучала прерывисто совсем другая, лишенная эмоций речь: «Милый мальчик. Господи, за что же его так? Чем-то здесь противно пахнет. Надо уходить. Бедный мальчик!»
Она ушла и оставила такое облегчение, точно его, Вика, вынесли наконец из гнетуще душного подземелья на свежий прохладный воздух. К тому же голова, казалось, навсегда освободилась от насильственных чужеродных мыслей. Появилось желание спокойно-спокойно поразмыслить обо всем, что с ним происходит. Но размышлять-то, собственно, было не о чем.
Все в густом тумане. Возникает рядом человек, и как будто затаившийся внутри страх рефлекторно вызывает импульсы, переходящие в слуховые иллюзии. Нет, не так. Больное воображение, подчиняясь неведомой воле, создает словесные представления о тех, кого он видит. Не то, не то. Ему просто чудятся их мысли в полусознательном состоянии, пограничном между сном и бодрствованием.
Вик устало вздохнул. Что бы там ни было, но эти непроизвольные вспышки психики означают одно — патологию. Ох, как хотелось верить, что он психически здоров, что где-то там, в коре головного мозга, нечто слегка изменилось и он обрел уникальную способность слышать не только звуки, но и мысли! Хотелось, очень-очень хотелось верить, но не верилось.
С этой минуты он стал напряженно вглядываться в каждого, кто приближался к кровати. Мелькало инородное — отдельные слова, клочки фраз, размытые звуки. Правда, не так отчетливо, как прежде, но мелькало! Досадно было, что никак нельзя определить: рождалось это в его голове или приходило извне.
Спустя неделю его перевели из реанимационного отделения в общую многонаселенную палату. Он лег на свежезастеленную кровать, закрыл глаза и… началось невообразимое: глухо и отдаленно загомонили, зашептались незнакомые голоса, будто где-то рядом, под окном, шумела своей балаганной жизнью рыночная толчея. Прилетали бранные выкрики, монотонный говор, рваный смех, хлесткие матерные словечки. Невозможно было что-либо разобрать в этом быстром, суматошном хороводе звуков, только матерщина вырывалась вперед, отчетливо и выразительно.
Вик прикрыл голову подушкой. Чуть-чуть отдалился шум, но все равно изнурял, нервировал своей назойливой беспрерывностью.
Мучительная пытка отдалила его ото всех. Он сник, замкнулся, стал жить обособленно 9 своем невыносимо галдящем мирке. Лечащий врач с усиками, как гусеницы, сочувственно и глубокомысленно хмыкал и уходил.
