— Очень…

— Вы уверены, что тот человек, которого она называет своим отцом, действительно ее отец?

— Во всяком случае, так она мне сказала… — И тут до него дошло: — Ох, как вы круто повернули…

— Простите, вы обещали мне…

— Хорошо-хорошо, — согласился Сергей. — Что дальше?

— Дальше — вывод. Поймите, я не садист, но сейчас буду вынужден сказать нечто очень неприятное…

— Не надо. Я понял. Вы считаете, что она давно была знакома с Глафирой Николаевной, а может быть, и с этим Крестом… И нам уже не следует ждать возвращения ни Глафиры Николаевны, ни Беты… Так?

— Примерно. Но я не считаю, а высказываю предположение… Да и доказательств у меня пока нет.

— Как одну из версий я могу это принять, — спокойно заметил Сергей, — но поверить в это невозможно. В вашем предположении может быть и еще один любопытный вывод: Крест убрал женщин, значит, скоро сам явится сюда за сундучком…

— Я бы по-другому…

Но Воронцову не дал говорить телефонный звонок.

— Сереженька, очень волнуюсь, как ты там… — услышал Сергей, и добрая теплота затопила его, он даже опустился на стул расслабленно и облегченно. — Меня Глафира Николаевна попросила…

— Откуда ты звонишь?

— С кольцевой дороги… Алло, алло, Сереженька, я тебя не слышу… У меня только одна пятнашка… Алло…

— Куда ты едешь?

— Алло, алло, Сереженька… Я скоро вернусь, понял меня?.. Я скоро вернусь…

— Куда ты едешь? — крикнул в трубку Сергей, но в ответ посыпались короткие гудки…

— Вот так умирают версии, — назидательно произнес Сергей. Хотел добавить: «нелепые версии», но сдержался, чтобы не обижать парня.

— Да, звонок Беты кое-что меняет, — отозвался с дивана Воронцов, — Но связь неожиданно прервалась, и вы не узнали, где она находится…

— На кольцевой дороге.

— Колечко немалое…

— А ты когтистый, Воронцов!

Сергей придвинул к себе телефон, набрал номер.

— Да-а… — прозвучал отзыв угрюмо, гулко, как из берлоги.

— Скис, Пинкертон? Принимай новости. Мнимая Глафира Николаевна уехала, забрав все свои вещи.

— Не выдержали? — сердито упрекнул Потапыч. — Забрались в ее обиталище?

— Да. Но по моей инициативе… Бета позвонила с автомата у кольцевой дороги, сказала, что скоро вернется.

— Маловато.

— Что же поделаешь… У меня к тебе очень важный вопрос, Потапыч. Ты убежден, что Климов во Вьетнаме, а не в Москве?

— Как в том, что я разговариваю с тобой. При мне говорили с Ханоем… Есть сомнения?

— Я нашел еще одну тетрадь в его письменном столе… Такую же, какие были в сундучке…

— Вот черт! — воскликнул Потапыч. — Так Граф он или не Граф? Представляешь, предо мной лежит двадцать шесть дел на двадцать шесть бывших осужденных по кличке Граф. В возрасте от сорока до семидесяти лет. Никак не могу вычислить нашего… А вот о Кресте никаких сведений нет…

— Не вешай носа, Потапыч, — решил подбодрить его Сергей. — Будет в твоей отчетности стопроцентная раскрываемость.

— Смеешься? — не принял дружеской поддержки Потапыч. — Стопроцентная раскрываемость может быть только на острове, где живут трое. Один убил другого, а третий знает, кто убийца.

— Старо, Потапыч.

— Старо. Но успокаивает…

Из прихожей донесся мелодичный звонок.

— Кажется, к нам гость, — сказал Сергей.

— Слышу. Ни пуха вам…

Но это был Алябин.

Он вошел белозубый, с ямочками на холеных щеках и ровной серебристой волной на волосах. В его раскованных движениях была уверенность, даже легкая бравада, лишь глаза таили, но не могли скрыть застывшие искорки то ли тревоги, то ли интереса.

— Я к вашим услугам, друзья мои, — сказал он, кивнув и Сергею, и Воронцову.

Сергей провел его в комнату, предложил сесть.

— Это что, сундучок Николая Николаевича? — восхищенно спросил профессор.

— Да. Узнаете?

— Конечно. Злополучная пропажа, из-за которой нам всем здорово попало.

— И который унес уже пять человеческих жизней, — добавил Сергей.

— Что вы говорите? Какой ужас!

— Так вот в этом самом зловещем сундучке, — начал пояснять Сергей, — были обнаружены три странные тетради, четвертая такая же тетрадь находилась в письменном столе академика Климова. В них научные работы по математике… Очень прошу вас ознакомиться с ними хотя бы бегло и по возможности дать устное заключение. Нас интересует, какую ценность представляют эти работы, когда они написаны, ну, может быть, вы даже скажете, кто автор…

— Польщен, польщен доверием, — степенно произнес Алябин, придвигая к себе тетради. Теперь на лице его отражалась торжественная озабоченность: ему одному — никому больше — доверили открыть чрезвычайно важную тайну.

Он листал тетради долго, часа полтора, сначала восклицая: «Любопытно!.. Очень любопытно!», затем примолк, насупился. Захлопнув внезапно последнюю тетрадь, снял очки, устало потер пальцами переносицу и обратился к Сергею:

— Уважаемый Сергей Андреевич, вы представили мне для изучения нечто совершенно неожиданное… Я ошеломлен… Я потрясен… Но не обессудьте, пока я вынужден ответить на все ваши вопросы молчанием… Да-да, молчанием… Первые предположения столь абсурдны и дики, что мне совесть не позволяет делать окончательные выводы без должной проверки. Без консультации с коллегами…

Он подтянул к себе телефон, явно волнуясь, набирал номер.

— Ксаночка, а Гусев и Самохвалов у себя?.. А, совещание?.. Очень хорошо… Я через часик буду в институте… Если они раньше закончат, пусть меня подождут… Скажите, что дело срочности и важности чрезвычайной… Еще напомните мне, пожалуйста, до какого часа работает наша библиотека… Прекрасно, я успею…

Закончив телефонный разговор, он снова повернулся к Сергею:

— Скажите, мне будет позволено взять на время одну из этих тетрадей? Лучше вот эту, что найдена в столе Николая Николаевича…

— Позволим? — спросил Сергей Воронцова.

— Думаю, можно, — ответил тот, заинтригованный словами профессора.

Алябин встал, почтительно раскланялся. Но у дверей, словно что-то вспомнив, остановился.

— Еще раз прошу прощения, что пока ничего не могу сказать… Я и не подозревал, что встречусь с таким поразительным явлением… Знаете… — Было похоже, что он мучительно думает, чем бы оправдать свой отказ. — Знаете, какая страшная болезнь поразила наше российское общество? Чувство самосохранения… Каждый спрятался в скорлупу своего собственного «Эго» и сидит там, дрожит, творит втайне свое маленькое дельце… Произнесенные речи, написанные статьи — это надводные пузырьки, которые лопаются и пропадают бесследно… А свое главное каждый человек прячет в глубине… А что там, в глубине, никому неведомо. Так и здесь, — он поднял руку с тетрадью Климова, — только одни пузырьки… Поймите меня правильно, не осуждайте за уход от ответа. А болезнь эта, которую я назвал «чувство самосохранения», пострашнее проказы или СПИДа, поверьте мне…

Когда за Алябиным закрылась дверь, Воронцов недоуменно спросил:

— Что же он нашел в тетрадях?

— Не знаю, — холодно ответил Сергей, глянув на часы.

Заметив, куда был брошен настороженно-пристальный взгляд Сергея, Воронцов, чтобы отвлечь его, заговорил глубокомысленно, никому не адресуя свои слова:

— Самое противное в этой жизни — ждать. И обидно, что не ведаешь, кто придет первым: добрый человек или злой… Вот так всю жизнь — чего-то ждешь, ждешь… Так и складывается она из постоянного ожидания…

Но Сергей ничего не слышал. Новый прилив жаркого возбуждения охватил его, и мучительно терзал один-единственный вопрос: почему нет Беты?.. Любое суждение о ее соучастии отбрасывалось им сразу же как нелепое, дикое, абсурдное…

— Не надо так. Еще есть время. — Воронцов стоял рядом, рука его легла на плечо Сергея.

— Да, впереди целый вечер…

Жгучее раздражение от собственного бессилия, от непонимания происходящего, от изнуряющего ожидания мгновенно взъерошило, возбудило Сергея, толкая к немедленным действиям… Но он сознавал с досадой и стыдом, что не знает, как поступить, куда направить свою бунтующую энергию…