— Чаво? — переспросил я.

— Ты это свое «чаво» брось, отвечай на вопрос прокурора: рвал виноград? — снова взял слово дедушка.

— Знамо, рвал. Но только с ихнего дозволения, сторожа, значит. А шилишпер у нас не водится. Пущаем леску без грузила…

— Ладно, помолчи.

Но меня уже понесло.

— А ежели вы насчет недоимки сомневаетесь, ваше благородие, то не верьте старосте. Вы лучше непременного члена спросите. Креста на ём нет, на старосте-то…

Прокурору пришлось надавить мне на плечо, чтобы я снова уселся на канистру и умолк.

— Суд переквалифицирует состав преступления и, соответственно, статью обвинения на пятьсот первую, — объявил дедушка, пошептавшись с дядей Васей. — Подсудимому вменяется в вину совращение должностного лица, находящегося при исполнении. Слово имеет прокурор.

— Высокий суд! — вдохновенно начал свою обличительную речь папа, поднимаясь со стульчика, резким движением головы отбрасывая волосы с высокого лба. — Налицо тяжкое преступление. Используя преклонный возраст сторожа, особые черты его характера, простодушного и доверчивого, умело играя на его вполне понятной гордости за колхозное богатство, применяя тонко рассчитанную лесть, подсудимый склонил престарелого блюстителя порядка к противозаконным деяниям, побудив угостить виноградом. Нетрудно предвидеть поистине катастрофические последствия такого рода преступлений. Они неминуемо и быстро приведут к полному опустошению некогда богатых виноградных плантаций. Культурное растениеводство вынуждено будет отступить к северу, подальше от оживленной автомобильной дороги, за пределы досягаемости со стороны подобных аморальных элементов, дерзающих поднимать руку на общенародное достояние. И вскоре там, где еще недавно шумели обильные плодоносящие сады и виноградники, услаждая взоры законопослушных проезжающих путников, раскинутся лишь однообразные голые пески. Пустыня начнет свое извечное наступление. Сердце сжимается от горечи, — театрально всхлипнул папа и поднес платок к совершенно сухим глазам, — я цепенею при мысли о неизбежном оскудении этого дивного уголка земного шара, столь щедро осыпанного благодеяниями Природы. А посмотрите на обвиняемого, как он закоснел в своем упорстве, не желая сознаваться в совершенном им злодеянии. Видите ли вы в чертах его лица хотя бы бледную тень раскаяния? Увы, его нет и в помине. Нет, высокий суд, это не невинная жертва неосмотрительности или рокового стечения обстоятельств, а закоренелый преступник. И мы обязаны бестрепетно покарать его. Да не минет его возмездие, высокий суд. Дикси. Я сказал, — с пафосом закончил свою речь папа-прокурор и поклонился публике.

— Что имеет сказать защита? — вопросил дедушка, усиленно хмуря брови, силясь погасить неудержимую улыбку.

— Многое, ваша честь! — легко вскочила на ноги мама. — А прежде всего то, что мой подзащитный вообще не подлежит суду, тем более полевому, ввиду своего несовершеннолетия. Второе: презумпция невиновности требует, чтобы обвинение доказало виновность подсудимого совокупностью улик, фактов, документов, показаний свидетелей. А что мы имеем налицо? Лишь голую риторику прокурора! Располагает ли он хоть какими-либо фактами, документами, свидетельскими показаниями? Ни единым! Мы имеем налицо лишь добровольное чистосердечное признание самого подсудимого. Как явствует из его ответов, он и не помышлял единолично лакомиться доставшейся ему виноградной лозой. Нет, он собирался разделить трапезу со всеми нами. Разве это не свидетельствует о наличии добрых начал в душе подсудимого. И, наконец, третье, и наиглавнейшее, на что я обращаю особое внимание высокого суда. Это фактор наследственности, хорошо знакомый судебной медицине. Взгляните на уши подсудимого, определите градус их оттопыренности, переведите взгляд на уши того, кто только что с таким красноречием, достойным Демосфена или Плевако, требовал для моего подзащитного самой суровой кары, и вам многое станет ясно. А, я вижу, прокурор бледнеет! Он начинает понимать, что…

— Я протестую! — подпрыгнул на стульчике папа. — Защита использует недопустимые приемы!

Великий Змей посовещался с Белым Медведем и важно объявил, снова пристукнув молотком:

— Протест удовлетворен. Защита, не переходите на личности.

Тут Наташка, которая уже давно еле сдерживала смех, разразилась неудержимым хохотом. Председатель суда покосился на нее и сделал зверское лицо.

— Еще одно нарушение порядка — и я удалю публику из зала суда. Защита, продолжайте.

— Мне остается сказать немногое. В силу всего вышеизложенного прошу высокий суд ограничиться минимальным наказанием. А именно: обязать моего подзащитного съесть вещественную улику, лежащую перед ним, и этим уничтожить источник всех подозрений.

— Так. Последнее слово подсудимому! — объявил дедушка.

— Я еще могу исправиться, — подумав, сказал я. — Обязуюсь оправдать доверие коллектива.

— Может быть, кто-либо желает взять подсудимого на поруки? — спросил председатель суда, глядя почему-то в упор на Наташку.

— Я! — тут же подняла руку, как в классе, Черная Молния. — Берусь перевоспитать его.

— Ваше желание будет учтено. А сейчас суд удаляется на совещание, — пристукнул молотком дедушка. На мой взгляд, он слишком охотно пользовался этим слесарным инструментом в ущерб нашему походному столику.

Дедушка и дядя Вася забрались в «Волгу», но вскоре же вылезли из нее. Совещание закончилось в одну минуту.

— Встать! Суд идет, — начал дедушка. — По совокупности совершенных преступлений подсудимый Алик Нарин, по кличке Дикий Кот, признается виновным и заслуживает строжайшего наказания. — Тут дедушка сдвинул очки на морщинистый лоб и обвел всех добрыми выцветшими глазами. — Однако, принимая во внимание несовершеннолетие названного Алика Нарина, его искреннее раскаяние и незначительность ущерба, причиненного им колхозу, — выдержав паузу, продолжил дедушка, — суд счел возможным удовлетворить ходатайство защиты, ограничиться условным осуждением подсудимого и передачей его на поруки Черной Молнии. Что же касается грозди винограда, то она должна быть съедена, но не единолично подсудимым, что было бы слишком жестоко по отношению к нему, а всеми участниками настоящего процесса, включая публику. Приговор суда окончательный, никакой кассации, апелляции или модернизации не подлежит.

На этом Великий Змей счел все судебные формальности законченными, с явным облегчением содрал с головы свой тюрбан и, чтоб подать благой пример, первым отщипнул аппетитную ягоду и отправил ее в рот. Прокурор, адвокат и, конечно же, я вместе с Наташкой тоже набросились на виноград — и через минуту от спелой пышной грозди остался только жалкий стебелек.

Наташка отвела меня в сторону и заявила:

— Ты у меня теперь на поруках. Так что обязан слушаться во всем. И не вздумай брыкаться.

— Есть, товарищ поручитель. Буду послушен, как овечка, — притворно вздохнул я.

Ворота кемпинга «Дельфин» на окраине Одессы украшала очень изящная вывеска. Но пониже, на простой фанерке, масляной краской было небрежно выведено роковое «Мест нет». За невысокой ажурной оградой во множестве стояли немецкие «Фольксвагены», американские «Форды», «Шевроле» и «Плимуты», итальянские «Фиаты», французские «Ситроены», японские «Тойоты» и другие иностранные автомобили. Много было, впрочем, и отечественных «Москвичей» и «Запорожцев». Счастливчики — интуристы и советские автолюбители — загорали на резиновых матрасах, бродили по песчаным аллеям, играли в мяч и бадминтон. На заднем плане мы разглядели газовые плиты, водопроводные колонки и душевые кабины.

Вдоволь налюбовавшись роскошным кемпингом, мы повернули назад и вскоре же под Новой Дофиновкой нашли отличное местечко: у самого моря, с удобным пологим съездом, защищенное от северных ветров. Сказать по правде, нас, заядлых автотуристов, не слишком огорчила фанерная табличка на воротах «Дельфина». Мы уже настолько привыкли к «дикому» образу жизни на стоянках, что не очень-то и тянулись к удобствам кемпингов и мотелей. Одна лишь мама легонько вздохнула, вспоминая душевые кабинки за оградой «Дельфина».