2. Мы уедем с тобой на автобусе, в праздник тесно-тесно обнявшись на задних сиденьях, а на пыльную площадь у автовокзала выйдет сонный и пьяный мужик и проводит мутным глазом автобус и, под ноги сплюнув, здесь же справит нужду. Будет лето. Черным мелом дорогу расчертит июль, наша тень, обгоняя машины, перепрыгнет поребрик и станет плясать на проселке, пока не провалится в ночь. В этот час мы уснем, раскрывая объятья всем влюбленным и детям, в перекрестном сладчайшем дыханьи, в ленивом движенье ключиц пятилетнего Павлика, трехлетних Марины и Лены. И под утро, задрав подбородки, не порознь, а вместе вступим в ясные воды рассвета. 3. памяти А.П. Я за тобой, цветущая сирень, в ночь наклонюсь, в отяжелевший воздух, в пыльные ладони. А звезды пускай допляшут предрассветный круг и допоют свое дрозды, пока малинник не задрожит и не откроет список проснувшихся, и пусть потом ресницы стегают медленный дремотный свет. А тот, кто нынче вычеркнут из списка, пускай проснется там, где и сирень увядшая проснется... 4. О чем это шепчутся мертвые, взявшись за руки и вверх ногами влетая в объектив аппарата? О ком плачут ангелы, сестры солдата, утирая нарисованный жемчуг крестами на полотняных платках? По растоптанным в кровь галицийским полям марширует пехота. Эти - в ров, эти - в пух ковыля, головою к восходу. Мы чем больше деремся, тем больше награды! Но летят и шумят пули огненные, да и войска осталось немного, замириться бы надо... Ах, несчастная доля несчастных солдатиков! Уж он, Кайзер Вильгельм! 5. В феврале, наконец, погасили окно на втором этаже. Мальчик, врач скорой помощи, вышел в подъезд покурить. Потянуло, вот странно, не дымом, а йодом, ребенок заплакал на третьем, за полупритворенной дверью соседка стоит над хозяйкой, а на кухне молчат половицы и смешан с портретами сына последний пасьянс на столе. 6. Как скрипели телеги, как доспехи блестели вполовину нежаркого солнца, как теснились и пели на тоненькой ветке дрозды, как теснились и пели горбатая чашка у локтя, чаинки в остывшей воде, карандаш под рукой - до шести, до рассвета, над долгой нерусской строкой теснились и пели все громче. 7. Я ложился в узловатые корни травы между Адамом и Евой, и они обнимались через меня, пока я летел сквозь полдень, в опрокинутое небо, чтобы проснуться обессиленным их наготой. Мы были позвонками прошлогоднего августа и несли на себе долгие взгляды подростков, наученных целоваться и пьяных от запаха собственных подмышек. Мы - это Адам, Ева и я, целое лето влюбленные друг в друга. 8. Рифмуй, сентябрь, полупустой перрон, пенсионера с термосом в руках, механику небесных сфер, со скрипом клонящихся в осенние созвездья. Колесики погоды подкрути, приподними литую гирьку ночи до света, до верху, до вкусного ручья, текущего поверх голов — в июль, в июнь, в последнюю декаду мая... 9. Ю.П. Поди, поживи без корысти, когда, подравнявшись в строю, мы выглядим, как альтруисты, но выгоду помним свою. И выгадать были б не против в чужой бесполезной игре, в капризных демаршах природы, в оттаявшем январе. Во всем, чтобы было как лучше, и в сером проеме окна, где плавает толстая туча, но чем она станет для нас, и в дождь или в снег обратится, тому предстоит рассудить, кто мелом подошвы ботинок готов у себя набелить, кто шагу не ступит бесследно, и заданный спросит урок, кто ласков, когда ты прилежен, но если небрежен - суров, кто мимо блокнотов и книжек рукой, не стесненной ничем, нескучные истины пишет о сущности этих вещей. 10. Я верен тебе, электрический свет – шелуха желтых лампочек, тесный, в три шага, пятачок у подъезда, сентябрь, открывающий двери давнишнего года. Как хотелось его на руках понести! А нельзя. Лето - в тягость. Сентябрь – как награда за терпенье, за память, за все. И мы будем на небе, вместе, ближе, чем прежде, в пустоте, на весу, в электрическом свете законной своей наготы. |
