19. Здесь - мановение руки в воздухе, где тесно от дыханья учеников. А там — среди пустоты бредет, спотыкаясь, смердящий Лазарь и голые крылатые подростки поддерживают его. Ниневийские глиняные львы вброд переходят реки и терзают бегущие народы. Гибнут тысячелетние империи, старик играет на флейте полузабытые гимны, три ноты, которые разрешаются в смерть. Но смерти нет. Закипает энкаустика фаюмских портретов, на мертвые лица ложится воск, пчелы роятся над камнем, который сейчас отвалят, и выйдет Лазарь, подоспевший к своему сроку. 20. Исаакий
Глаз навыкате, косящий в порт, где трутся корабли. Цоколь лампочки, светящей не вокруг, а внутрь земли. Мы подвешены за веки к ленинградской пустоте, потому он нам не светит, светит он поглубже, тем спрятанным, лежащим втуне до архангельской трубы и не слышащим витую речь бесстыдной похвальбы, страждущим, обремененным, и нашедшим свой покой в корнях трав темно-зеленых, в том, что вечно под рукой. 21. Москва спокойна. Небо над Москвой стоит на зубчатых гигантских башнях, построенных при Сталине. Теперь туда идет с авоськой обыватель и в чреве пышных феодальных замков плодятся тараканы. А недавно туда гоняли строй ленивых пленных, и там лебедки пели по утрам блатной репертуар вороньих свадеб. Теперешние облака над нами висят все ниже - это от того, что времена меняются, и силы военнопленных немцев иссякают, и нужно новым камнем подпереть небесный свод, не то он оборвется всей тяжестью на свет кремлевских звезд, и чтобы дальше жить, назавтра нужно идти войной и снова строить башни. 22. Холодную воду пить, пока не припомнится снег, пока над макушкой твоей настроен отвес луны. Зодиакальные Рыбы крепко тебя стерегут и кругленькие мотивчики насвистывают на ключах. Ты так и спишь взаперти над городом, где мне жить, ты весь - два долгих глотка ночной небесной воды, которую пить нельзя. 23. Как тропинка, должно быть, насытилась детством, босыми ногами, рассыпанной ягодой. Раньше видел яснее и ближе – Читая в прожилках листа, прорехах сырой паутины, а теперь будто сверху гляжу в помутившийся воздух и вижу - хотя без очков, но другими глазами: желтый пепел цветов чистотела, коросты осенних ручьев, заплутавших детей – покажи им дорогу, Господь! II. Голубиная нота (1974-1980) 24. Элизиум забытых подворотен, где пахнет пылью, луком и томатом, старухи Мойры вяжут на балконах носки и кофты к новым холодам. Здесь рваную рубашку Одиссея заботливо стирала Навзикая, на чердаке охрипшие мальчишки тайком курили и судили мир, и разжимая кулаки, сдували волшебный пепел догоревших звезд. Гримасничали уличные боги, показывая радугу из шланга, бездомной кошкой прыгая с забора, монеткой улыбаясь под крыльцом. И все ~~ мальчишки, боги и старушки – толпились у проржавленной колонки, качали воду, ведрами стучали, как круглыми ахейскими щитами, и я стоял с ведром, и длился день... 25. Мальчик, птица и песок. Мальчик, птица и река. Слог, пожалуй, не высок, Если бы не облака. Если бы не небосклон, Если б с крыши не текло. Я гляжу исподтишка – Прост сегодняшний урок: Только мальчик и река, Только птица и песок. 26. Острые крылья лопаток сворачивающего за угол детства моего, сворачивающего в запахи новых футляров для скрипки, в едкий дымок канифоли, в дождь. А дорога до школы — та же. Те же портфели валяются у остановки, те же приходят трамваи, вечером светятся окна. И дверь не закрыта... 27. Если правда, что нет мастерства, то привычка писать выручала меня – мне стихи удавались с утра, и капризам своим я уже не умел отказать: никуда не спешить, никого не видать, а спуститься во двор и идти напрямик по дорожке удачной строки. Я любил этих улиц полдневные черновики и домой приносил только самое главное. Ради новой дюжины слов, поселившихся в старой тетради, я и жил целый день, если вдруг удавались стихи. |
