Всю субботу деревня

топит углем чугунные печи,

броненосцы тридцатых годов,

и плывет между дачных поселков

к реке. Овцы смотрят с ковчега

и спокойными голосами разговаривают

о траве в белых крапинках

первого инея.

Детский сад водит волны

рук, и морские фигуры

замирают и движутся снова.

Пахнет скорым обедом.

Шестилетние смотрят, как небо

и овцы, и дым, и речная вода

поднимаются отовсюду

и уже над подушкой стоят,

но на правом боку их не видно,

и теперь уже нужно свернуться калачиком,

спать.

Я уже написал, что античные

боги жили у нас во дворе -

громко сварились, грохотали посудой,

а чуть отвернешься –

говорили страницами из

Софокла, утирали слезу

над несчастной судьбою Эдипа,

Ипполита жалели. Нам, мальчишкам,

давали кривые монетки на

марки и леденцы и гоняли

бездомных собак из подъезда.

Только этих богов мы и знали,

прекословили им, поднимали

их на смех, на заборах

рисовали кирпичною крошкой

и писали: дурак. Вот и выросли.

Сами теперь разбираем покупки,

шумим, кулаками стучим

друг на друга — а они

тихо шепчутся, тихо ходят

по весеннему облаку.

Смотрят сверху на крыши домов,

над землею проносят дожди.

Нагибаются к нам, улыбаются,

машут отставным шалопаям,

и солнечных зайчиков водят

по двору, по траве,

по зеленым верхушкам деревьев.

Все более просто

работу свою понимаю –

прежде жил по подсказке,

прислушивался к голосам,

а нынче оглох и слышу

все то же: давай, работай

а как работать - не слышу.

Мы выросли не на школьной

латыни, и певчие лебеди

нескоро нас отыскали.

Коллегии тишины

и утренний воздух леса

учили нас, как придется,

и все мое поколение

чужим языком говорит,

а я говорю, как умею.

Я в первый раз это понял

в пустом дровяном сарае,

когда ты держала Слово

на кончике языка

и Словом меня кормила,

как кормят слюной птенца,

и вышла под дождь, и русский

устный стучал по лужам,

и платье твое прилипло.

Встанешь ночью — и будешь смотреть,

напрягая глаза,

как снуют переулки,

наклонясь в ярко-желтом

мелькающем свете,

будто что-то плетут из соломы.

Так и будешь без всякого дела

мусолить зрачки, и глаза

заблестят, свет пойдет со слезой.

Слишком горьким лекарством

обносят городских постояльцев.

А дома, под дождями насупясь,

стоят, сочиняют стихи по-китайски,

помнят работу свою.

Мандельштам с головою в руках

ищет, где ему лечь, где помягче

земля. Снаряжаем печальные корабли

на чужбину, и плывем, и в могилы

берем облака, стоявшие над головой

Моисея. Но и там не кончается

наше кочевье. Ночами

Данте слушает тень,

склонившуюся над Торой.

Под эту диктовку

мы идем, и Красная площадь

расступается перед нами, как море.

Кипарисы, деревья

запретной любви,

не дающие тени,

длинноногие школьники,

рекруты ночи,

дожидаются времени,

за античностью следующего,

но опаздывающего.

Безголовые бабочки

из-под кисточки Ци Бай-ши

избалованы нежным цветком

с итальянским названием.

Не спешим,

и поищем в подстрочнике

загорелые голени,

локти косых парусов

во Флориде, кипарисы,

скользящий металл

дорогого вина. Времена

для искусства не самые лучшие:

лук, свирель, Апполон,

Роберт Лоуэлл, ныне покойный,

музыкальная школа, молочные

гаммы, смуглый отрок,

которому звуки не впрок.

                              Н.Г.

Проверим узы брачные

с тобою, высота,

здесь, в пламени горящего

тернового куста,

здесь, на библейской пустоши,

в ветхозаветной тьме

пространства безвоздушного,

в бесснежной той зиме,

что нас несла над городом,

держала на весу,

сорила полустертыми

монетками. К лицу

сухой тянулась варежкой,

но не было тепла.

Зато была испарина,

зато - напополам

постель делили, чистую

стелили простыню,

и это все записано.

И я себя виню,

что поздно образумился,

что лишь сейчас вхожу

в огонь, в чужую улицу,

где пальцы обожгу.

Прошу огня неспящего,

что ходит по пятам,

прошу того, горящего

тернового куста.