...А все уже бежали в пустоте,

чтоб завтра жить не здесь, а там, за краем,

ночным дорогам передоверяя

сюжеты беспокойных повестей.

А рассветет - и снова быть письму,

и жить еще - не хуже и не лучше,

хотя напуганные ночью тучи

в узлы увязывают синеву.

Деревянная дудочка, рано, двадцатые годы,

наклоняешься к ней, голубиную ноту берешь –

и до самой границы

о птичьей счастливой свободе

надрывается дерево, выставя локоть вперед.

А дорога дышала портьерами

актовых залов,

звук стекал в известковый навар облаков,

из засохшей осоки все лето тебя вырезали

перочинные ножики полубезумных стрекоз.

Над Германией - хищные петли стрекочущих хроник,

да звенящая дудочка, но наперед решено:

ей недолго уже. В кинозалах хмельные таперы

называли молчанье - несчастьем,

молчанье — войной.

Привстав на цыпочки,

взглянуть на край земли,

очерченной, как контурная карта,

нам было невдомек, пока апрель –

усердный пасынок сырых подъездов –

не стал болтаться допоздна у дома

и не оббил сосулек под окном.

Мы нравились друг другу как подростки.

Пока у нас ломались голоса,

мы объяснялись хрипло, с болью в горле.

Мы сладкою слюной кормили птиц,

они летели в лодочках ладоней

и пели так, как пели мы недавно,

и чисто - ни одной фальшивой ноты.

Мы скрипки побросали, мы теперь

снежки лепили, глубоко вовнутрь

закатывая сумасшедший запах

земли, набухшей талою водой.

Чтобы язык, как дерево пророс –

мной принятый на веру, внутривенно,

в беспамятстве, уроками часу в восьмом,

вневременными свойствами своими

прекрасно обходящийся без Даля.

Чтобы язык стал естеством моим,

как дерево, пророс во мне,

и ветками сосудов кровеносных

обвил меня...

Происхождение зимы -

из росчерков на мутных стеклах,

из родословий этих ломких

ноябрьских ребусов немых.

Разброд холодных сквозняков:

дверь заскрипит - никто не входит.

Такой таинственной погоде

Держаться долго нелегко.

Ты выдержал, но ты - один,

она берет тебя измором,

так белое смешала с черным,

хоть из дому не выходи.

Происхождение зимы –

из неответа, невниманья,

и ежедневного обмана,

не нужного и нам самим.

Пустым-пуста грачиная казна:

метелка проплясала по асфальту,

скрипучий лист в ногах закувыркался,

и улица моя обречена

на снег, на ожидание зимы,

на белую штриховку новогодий,

на лихорадку слепнущей погоды,

на театральный жест глухонемых,

толкующих друг-другу, что вот-вот,

неделя, и уже посыплют хлопья

(и станет тесно Пушкину и Блоку,

и Пастернак заступит в свой черед).

О чем они друг другу говорят,

о чем грачи над крошками кивают?

Казна пуста, и дворники зевают

Вторую половину октября.

Соседи привыкают к чистоте,

Я - к пустоте, к безденежью, к притворству,

и улицу, что мел октябрьский дворник,

метет теперь декабрьская метель.

Монетке тепло в кулаке,

монетка потеет в горсти,

а я в холодке, налегке,

не в памяти и не в чести.

И мой мотылек не летит,

ни света не знает, ни тьмы.

Что мне притвориться немым

и двор под окном подмести?

Юродство - сиротства язык,

Несходства далеких веков.

Смирись - превратишься в азы,

взбунтуешься - молоком

запишут тебя между строк

В бухгалтерский толстый альбом:

лежи, дожидайся поры,

покуда считаем да строим,

невидим, бесцветен до срока,

до вечности на четверых.

Я рано растерял права

на менуэты, фуги, вальсы,

один мотивчик напевал,

одной простынкой укрывался.

Ночь у окна стою - один,

один - в столовую, где кормят

картошкой с луком и морковью,

где мы порой с тобой сидим.

Там наши тени на стене

не уставали объясняться,

я с музыкой соединялся

и был с тобой наедине.

Вам, одинокие мужчины,

не объяснить тому причин,

зачем я, сколько ни учился,

один мотивчик заучил.

                                               А.М.-П.

А кто следил, не отрывая глаз,

как мы тайком входили в лес, и после

шли напрямик по скошеной траве

и за руки держались, словно дети, -

кто в спину нам глядел,

те и сейчас

зрачки сужают с наступленьем дня

и глаз не отрывают от дороги,

где в пыльные цветы ложится ветер,

где мы ходили, где еще не раз

нас птица отпоет перед рассветом.