Ветка омелы, послушай,

куда там до вечности, до платановых рощ

в литографиях звездного неба,

послушай, я учусь ничего не бояться –

неудачи в стихах, одиночества, смерти,

я терпенью учусь у других языков

и наречий, у смутных созвучий

старинных времен, таких,

что и слова еще не проронишь,

а вереск уже зацветет.

А медовые запахи дедовских потных рубах,

а небесные звуки - их мальчики

по воскресеньям

из церкви несли на губах,

ты мне скажешь об этом,

засохшая ветка омелы

(но только о жизни, о жизни

со мной говори!), упираясь,

сколько силы осталось,

в потемневшие грани стакана,

выпрямляясь, роняя листы у меня на столе.

Открытой розы тонкие уколы –

уколы в луковицу, где припрятан запах,

и стебель тупо колется в ладонь,

но по-другому, проще и понятней.

На осень нет надежды, потому что

попробуй-ка дождаться палых листьев

с цветком в руке. Пиши ее как есть

на вощаной бумаге, сквозь какую

и роза не уколет. А хотелось

бумаги попрозрачней, за бумагой

источник света - солнце, например,

и чтоб оно под карандаш светило

с той стороны прозрачного листа.

Кузнечики подпиливают вечер

на узеньком газоне. Вот бы им

другое средство объясниться с миром,

помелодичней. Покажи им ноты —

они могли бы петь, да неучены.

А поперек двора везут ребенка

в каталке. Он сидит как император

и, упиваясь властью над старухой,

его везущей, не глядит на нас,

но помавает рукой,

да мудрено за ним угнаться:

лет тридцать пробежишься — и отстанешь,

а он себе покатит по газонам,

пока кузнечиков не передавит,

и, оглянувшись, еще рукой поманит,

но кого?

Две половинки яблока (для старших –

для Игоря и Пети) висят пока что вместе, нож

еще не привезен на дачу, мы с женой

читаем все подряд и спим

на крохотной веранде. Сад

слабо бьется в бельевых веревках,

размахивая стираным тряпьем

и поводя корнями.

Догадываюсь, как толкуют сны,

выходят умываться в полдень,

благодарят погоду, и готов

на это согласиться, только б дали

будильник с потемневшим циферблатом,

чтоб стрелки подкрутить -

и лечь с женой,

и встать отцом,

и яблоко разрезать сыновьям.

Спустись во двор,

пока не гасят свет:

прихрамывая на пустых колесах,

машина носом тычется в объезд,

а в заднее стекло глядит собака.

И гладиолус из-под рук торговки

лосиные рога наводит

на тех, кто подойдет.

Еврейка-осень,

одергивая юбку на коленях

выходит из подъезда, где живут

военные мундиры, а в подвале

за теплою трубой сидят подростки

и шепчутся над начатой бутылкой.

Какие снятся управдому сны?

Сосед-спортсмен, а угодил в больницу.

Над нами - женятся. Все это в темноте.

Век достает фонарик и светит,

но не всем, тем, у кого зрачки не заросли

слюдой и бычьим пузырем, и оттого

им нужно немного света.

Кого теперь к стихам приревновать?

Дом обойду и загляну в подвал,

и там возьму, что захочу, без спросу.

И отчего бы мне не рифмовать,

когда и Бенедиктов рифмовал

и до сих пор всерьез рифмует Бродский?

Я разрываю путы парных строк.

Они - как влажная штриховка паутины,

которая синицу не пустила

лететь бы, да синице невдомек

тюремный шорох комаров и мушек.

Она ныряет головой вперед

и чертит небо вдоль и поперек,

ей бы моря спалить, да бить баклуши!

А то, что паутинка на спине,

паучья сеть, природный образ петли –

об этом

она, синица, и помнить позабыла.

Спит Елена Прекрасная, изогнувшись,

как танцовщица на акварелях Бакста.

Пахнет козьим молоком утро,

сын соседки, лет шести, не больше,

смотрит в рамы полутемных окон:

хочет - видит поле и дорогу,

хочет - смотрится в стекло, зевает,

и в стекле облизывает губы.

Я его отдам сарматским девам,

посажу на готские телеги,

лебедя пущу ему вослед

и останусь у твоей постели

подавать кувшин, чтоб ты умылась,

как проснешься.

Геральдический опыт деревьев,

венозной кленовой листвы,

медленно сеющейся

сквозь воздух к корням.

Стало легче писать,

не выдумывая настроенья,

вспоминая, как ты говорила:

"Завтра пятница, я буду попозже,

дождись". А завтра под вечер

две ленивых зарницы

станут наши писать имена

на расчищенном грифельном поле

под созвездием Водолея.

И еще одно имя — имя нашего сына,

имя князя наследного

со звездою в осеннем гербе,

где сплелись материнские ветви

и отцовские корни, где мир и согласие

в вечных объятьях древесных.