- Эй, тут человеку плохо! Кто даст воды за пайку хлеба?

Вихляющей походкой подошел хилый урка.

- Воды? Дай посмотреть, что за хлеб.

- Вали отсюда! Эй, ну кто поможет старику?

Из угла раздался голос:

- Поди сюда. Хлеб захвати.

Сунув краюшку под рубаху, Февзи подошел на зов. Грузный зек неопределенного возраста восседал, по-восточному сложив ноги, на нижних нарах, - видно, ветеран ГУЛАГа. Он отлил в железную кружку воды из фляжки.

- Давай хлеб. Кружку верни.

Февзи подошел к больному и понял, что тот не в состоянии даже самостоятельно поднести кружку к губам. Он приподнял старику голову и положил ее на свое колено. Придерживая за затылок, он дал выпить ему пару глотков. Старик долгим взглядом смотрел на Февзи и наконец произнес:

- Спасибо, сынок...

Это были его последние слова. Через минуту старик глубоко вздохнул, и голова его запрокинулась набок. Воздух медленно выходил из его легких, чтобы уже никогда больше не вернуться в них. Февзи еще минут пять придерживал у себя на коленях голову умершего и потом, прочитав над ним одну из молитв, которым научил его Мурат-эмдже, осторожно опустил ее на доски нар.

- Он умер, - произнес тихо Февзи, и бородатый зек, сидевший рядом с ним, взглянув на усопшего, пошел к дверям, чтобы сообщить вертухаю за дверьми о смерти заключенного.

Так никогда и не узнал Февзи, что умерший на его руках заключенный был отцом его друга Олега. Унизительные избиения, моральные издевательства превратили сорокалетнего, уверенного в себе мужчину в больного старика. Букет выдвинутых против него обвинений разрастался по мере хода следствия, потому что гордый своим боевым прошлым офицер не шел ни на какие компромиссы и не соглашался ни с одним из инкриминируемых ему преступлений…

Когда умершего вынесли, бородатый сосед обратился к Февзи:

- Ты, парень, разговариваешь со знакомым мне акцентом. Ты не из крымских татар?

- Да! – обрадовано воскликнул юноша, давно мечтавший встретиться в застенке с земляками. – А вы?

- Меним адым Афуз-заде (Меня зовут Афуз-заде), - и два татарских контрреволюционера обнялись.

- Видно, ты не раз встречался со смертью близких, - не столько с вопросительной интонацией, сколько утвердительно произнес профессор-арестант, на что Февзи молча кивнул головой.

Вскоре оба крымских татарина, молодой и не очень, были отправлены этапом на Урал, где велось строительство города нефтяников. Там их ждала встреча с большим коллективом земляков, арестованных и осужденных «за неправильное понимание факта административного выселения крымских татар с территории Крыма и истолкование его в антисоветском духе». А некоторые из крымчан, встречавшие профессора Афуз-заде и юношу Февзи на нефтяных полях, были совсем уж чудовищами: они, страшно сказать, «после принятых Партией и Правительством мер по выселению крымских татар возненавидели советский строй, ВКП(б) и Вождя народов». Во как! Нет, чтобы еще сильнее возлюбить!

Нити людских судеб ветер времени разносит в разные стороны, порой соединяет их, они переплетаются, рвутся, завязываются в узлы…

... Когда внезапно арестовали отца, Олег был на вечерних лабораторных занятиях. Еще только две недели, как он получил студенческий билет, и отец его с гордостью говорил коллегам по одному из городских управлений, что сын его отныне студент Технологического института. Отца взяли, когда он пришел вечером домой и готовил ужин, ожидая прихода сына. Вернувшийся домой Олег нашел дверь квартиры запечатанной, а сосед по лестничной площадке, который был привлечен во время ареста в качестве понятого, приотворив свою дверь, скупо сообщил, что в квартиру входить молодой человек не имеет права, а завтра утром надо быть ему здесь в девять часов. И захлопнул дверь.

Ошеломленный Олег долго просидел на каменной лестнице у своей опечатанной квартиры, раздумывая над случившимся и выискивая причины ареста отца, которого он с гордостью - и не без основания! - всегда считал героем войны. Потом решительно встал и отправился к дальнему родственнику, живущему на Петроградской стороне. Утром в назначенный час он был у дверей своей квартиры. С опозданием пришли двое гебистов, в понятые был приглашен все тот же сосед, и начался обыск. Олегу вопросов не задавали, обыск производился чисто формально, так что если в квартире были бы спрятаны какие-нибудь обличающие материалы, то вряд ли их нашли бы. Гебисты знали, что арестованный ими человек был из списка тех, кто в войну оказался в немецком плену, бежал из-за колючей проволоки и продолжал войну с фашистами, но уже в рядах зарубежного сопротивления - у таких людей не могло быть дома ничего такого, что обвинение могло использовать против них.

Олег был уверен, что его выселят из квартиры, но на его вопрос, что ему дальше делать, офицер-чекист ответил:

- Продолжайте учиться.

И все. Гебисты ушли и оставили его одного. Только перед уходом сказали, что сведения об арестованном отце он сможет получить у дежурного по областному управлению МГБ, в хорошо известном большинству ленинградцев "Большом доме".

Ни на завтра, ни в последующие недели и месяцы никаких сведений об отце Олег получить не мог. Наученный дальними родственниками парень собрал в мешочек передачу для отца, - кое-что из теплой одежды, папиросы, сухари. Однажды передачу у него взяли, выдали даже расписку. Но о том, где находиться отец, был ли уже суд, жив ли он, наконец, - ничего сыну не сообщили.

Продолжать учебу Олег не мог хотя бы уже по той причине, что все дни он проводил под стенами Большого дома или, как это делала вся их компания, состоящая главным образом из женщин, желающих получить информацию об арестованном муже или сыне, осаждал неприступные двери "Крестов", знаменитой питерской тюрьмы. Кроме того, надо было зарабатывать на жизнь, и парень пошел работать механиком на одно из городских автопредприятий. Необъяснимый арест друга в далеком Узбекистане, арест бесспорно не виновного ни в чем отца, - соединяя воедино эти трагические события, Олег мог бы прийти к некоторым выводам, однако много переживший, но мало знающий о реалиях жизни страны он находился в горьком недоумении. Он замкнулся в себе, ни с кем не заводил дружбы, тем более ни с кем не говорил о том, что было выше его понимания, что стало болью его души.

Еще весной, между главным делом тех дней, Тимофей Иванович обговорил со своим братом возможность приобретения в окрестностях узбекской столицы Ташкента небольшого домика с садом. Михал Михалыч нашел такой домик неподалеку от себя, и цена была небольшая. Дядя Тима не стал медлить и решил ехать с женой немедленно. Не зря занимался он коммерцией в годы оккупации, - на заработанные неустойчивые деньги купил немного золотых червонцев, которых сейчас хватит как раз на домик в Ташкенте. Удалось и нынешнюю хижину продать. А Хатидже, которая теперь была Валентиной Степановной, пора было возвращаться туда, где она прописана - в Мелитополь. Возвращалась она туда с двумя девочками, "которые прибились к ней в годы войны", - так надо было говорить всем, кто стал бы проявлять излишнее любопытство. Все решилось за несколько дней, женщины поплакали в объятиях у друг друга и - одни на запад, другие на восток.

Дом в Мелитополе был в запустении, и как обычно бывает со зданиями, которые остаются на длительное время без человека, несколько одряхлел. Три женщины за несколько дней, - где топором и молотком, где кистью и тряпкой, - привели жилище в приличное состояние. В доме под черепичной крышей было четыре комнаты, во дворе находилась летняя кухня. Двор был огражден крепким штакетником, который еще много лет будет надежно служить. Имелась в достатке посуды, были матрацы и постельные принадлежности. Все это новые хозяйки проветрили, починили, выстирали, - даже запас хозяйственного мыла, такого дефицитного в эти годы, был в мелитопольском доме.