Половина крымско-татарского народа была уничтожена после выселения из Крыма - даже несчастный еврейский народ не потерял в войну половину своей численности! Каково это приносить на алтарь счастья других племен жизнь своего племени? Сражаться и умирать на той стороне, которая еще до окончания войны уничтожит твоих детей, твоих престарелых родителей - вот великое самопожертвование…

Мы геройски воевали с вторгшимися в пределы нашей Родины немецкими оккупантами! Но у вернувшихся с фронтов живыми крымских татар не может не возникать мысль, - за какую Родину мы сражались и умирали?

 За ту Родину, которую у нас отняли и которую заселили выходцами из псковщины и брянщины?

Или за ту Родину, в голодные степи которой высадили нас весной сорок четвертого?

Может быть, за ту Родину, в которой жировали, сладко ели и сладко пили вместе со своими отпрысками те, кто решал участь нашего народа, кто раздумывал, кому принести в дар землю наших предков?

 За что воевали? За выселение наших семей из Крыма, за смерть половины нашего народа на спецпоселении? За бесконечные унижения, за спецкомендатуры, за лишение элементарных прав, за двадцать лет каторги, присуждаемые сыну, выехавшему в соседний район на похороны матери? За дискриминацию на протяжении всех последующих лет, за досье, сопровождающее крымского татарина, куда бы он ни поехал? За то, что и по сей день народ еще не может вернуться в Крым? Велика обида наших доблестных солдат!

Это уже много позже я, кажется, осознал, что доблесть воинов-крымчан тем выше, что они в войне с фашизмом жертвовали собой как бы бескорыстно.

Тимофей Иванович расшевелил кочергой кизячные кирпичики в железной печурке, и в комнате стало светлей. Кончился керосин, и жена еще днем отправилась за ним в город и уже должна была вернуться, да что-то запаздывала. Тимофей Иванович беспокоился. Поселились они здесь недавно. Окраина города все же не деревня, люди могут жить на одной улице и не быть знакомыми. А домишко их нынешний располагался и вовсе на отшибе. Ходили супруги в город обычно вдвоем, но сегодня дядя Тима остался, чтобы на огороде поработать: вторая уж половина мая, а на грядках черным черно. Прибыли они сюда, в саратовские края, бежав из родного Мелитополя. При немцах завел Тимофей Иванович там у себя продовольственную лавку и стал частным торговцем. Теперь же большевики вернулись, и всех частников по их законам надлежало уничтожать. Тимофей Иванович еще полгода назад прикрыл свое дело, заколол кабанчика и купил лошадь с телегой. Как только фронт прошел на запад, супруги загрузили телегу домашним скарбом, и отправились на восток, в приволжские степи, где их никто не знал. Купили они в пригороде ветхий домик и надеялись уберечься от преследования властей. Лошадь с телегой продали задешево, лишь бы избавиться и не бросаться в глаза. Прожить можно было огородом, да вот запоздали.

Тимофей Иванович опять расшевелил кизяк и подбросил новых кирпичиков. На старости лет начинать новую жизнь не легко. Но хлебнув лиха в советской тюрьме он не хотел рисковать, - неровен час какой-нибудь доброхот донесет властям, что, мол, живет рядом с честными советскими людьми буржуй, который обирал при немцах несчастных граждан путем продажи им по спекулятивной цене молока и картошки, - нет чтобы бесплатно раздавать. Капиталист, одним словом, пособник немецких оккупантов и слуга всего мирового империализма. И если за бытовые разговоры с высланным ленинградцем его упекли в тюрьму, и только по счастливому случаю вышел он оттуда живым, то за то, что при немцах не голодал, а сумел даже денежки заработать - и вовсе на месте расстреляют. Вот и приходится ютиться в глуши, в хате-развалюхе. А в Мелитополе у них хороший дом оставлен...

Со скрипом отворилась калитка, и Тимофей Иванович с облегчением выпрямился - вернулась жена.

- Слышь, Тима? - поставив в сенях канистру с керосином, Антонина Васильевна вошла в комнату. - Слышь, все говорят, что татар из Крыма в товарных поездах везут.

- Что? Куда везут? - не понял Тимофей Иванович.

- Да уж не на экскурсию, на высылку везут. Всех, и женщин и детей.

- Господи, неужто весь народ высылают? Да врут люди, не может быть такого?

- Похоже, что правда. Повсюду говорят. Письма, говорят, из окон выбрасывают, кто Сталину пишет, а кто мужу на фронт.

- Сталину... Это поможет... Да, если такие подробные разговоры, то значит правда. Как же там наши?

- Вот и у меня душа не на месте.

- Напиши письмо, завтра же. Они, должно быть, из деревни уже вернулись.

- Вот теперь-то и не надо бы возвращаться. Но написать напишу. А может съездить?

- Подумать надо. Нынче же решим. Давай вечерять, что ли...

Залив в лампу керосин Тимофей Иванович поднес ее к печи и лучиной зажег подрезанный загодя фитиль. Затем он надел на лампу хорошо протертое стекло и повернул вороток фитиля. В комнате стало светло, и сразу сгустилась тьма за окном. "Надо бы собаку завести" - подумал Тимофей Иванович. С чего это вдруг стало еще тяжелее на сердце? Ах, да! Жена дурную весть принесла...

Антонина Васильевна между тем достала хлеб, домашней колбасы и поставила на печку медный чайник. И вспомнился ей маленький Диянчик, каждый вечер взволнованно ожидавший, достанет ли тетя Тина из мешка заветное "кильце ковбаски". Антонина Васильевна тихо улыбнулась, было, про себя, но горечью и тревогой обожгла ее вновь вернувшаяся мысль о выселении татар. Господи, как они там, бабушка и ее внучек?

...Очнувшись от обморока, Хатидже поднялась на ноги, оглянулась вокруг и вновь чуть не потеряла сознание. Она одна в степи, а дочерей страшный поезд унес неведомо куда! Закружилась голова и женщина опустилась на колени. Ей казалось, что все это происходит во сне. Она ущипнула себя, вскочила на ноги, осмотрелась, - сон был очень четким, никакой расплывчатости в окружающем мире. Неподалеку блестели под лучами солнца стальные рельсы, валялся в траве у ног бидончик. Хатидже взвыла и упала в конвульсиях на землю. Через некоторое время истерика прошла, и ощущение реальности постепенно возвращалось к бедной женщине. Прежде всего, она представила себе состояние оставленных ею в вагоне девочек. После пережитого шока старшая Айше задумается о дальнейших действиях. Они или сообщат об отставшей от состава матери конвою, что будет очень глупо, или же доедут до места назначения и вместе со всеми будут поселены в отведенных местах. Хатидже надеялась, что окружающие люди посочувствуют девочкам в их беде, и неприязнь сменится хоть какой-то заботой. И с вещами им теперь помогут, перенесут куда надо. А вещи можно продать, обменять на хлеб... Старшей семнадцать, это уже взрослость. И если будут рядом свои татары, то не обидят. А что будет с ней самой? В одном старом платьице, на ногах тряпичные тапочки. Вот бидончик еще... Ну что ж, руки-ноги целы... Хатидже сумела взять себя в руки. Саг кулны чареси тапылар! (Живой раб божий как-нибудь выкрутиться). И наполнив бидончик водой, женщина пошла в сторону от железной дороги.

В создавшемся положении, соображала Хатидже, разумнее всего пойти в милицию и заявить о случившемся. Конечно, могут судить как за побег и отправить в тюрьму, но могут и отправить туда, где поселят высланных крымчан. Со временем она найдет дочерей, и все как-то образуется. Конечно, надо явиться к властям, другого пути нет.

Близился вечер. Женщина медленно шла по нераспаханной степи, по высоким травам и цветам. На безветренном тихом закате остывающий воздух уже не поднимался вверх, туда, откуда степные орлы высматривают укрывающегося в зарослях зайца или выбежавшую на бугорок стайку куропаток. Жарким днем ароматы сырой земли и цветущих трав щекочут широкие ноздри парящих на неимоверной высоте орлов, зазывают их вниз, туда, где спрятаны в густом бурьяне их гнезда. Но охота есть охота, и орлы, стараясь не поддаваться зовущим испарениям земли, напрягают с высоты зрение и в долгом полете обозревают землю в поисках жертвы. А в час, когда солнце с все возрастающей скоростью приближается к далекому горизонту и вот-вот уже коснется его, в этот час всепокоряющие запахи полыни и шалфея с тонкой прослойкой из магического аромата маков и нездешнего когда-то, но становящегося привычным, стойкого запаха низкоцветущей ромашки, - эта хмельная смесь сгущается у поверхности земли, и пьянит, и врачует, и связывает сознание нитями, которые тянутся через всю жизнь, запутываются, но не рвутся и, не теряя своей упругости, удлиняются до самой смерти человека, зазывают его сюда, в половецкую степь, в мечту...